Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика Страница 5

1845

Видения{16}

Es ist eine alte Geschichte,

Doch bleibt sie immer neu[26]

Опять они, два призрака опять…Старинные знакомцы: посещатьМеня в минуты скорби им дано,Когда в душе и глухо, и темно,Когда вопрос печальный не одинНа дно ее тяжелым камнем палИ вновь со дна затихшую подъялЗмею страданий… Длинный ряд картинПечальною и быстрой чередойТогда опять проходит предо мной…То — образы давно прошедших лет,То — сны надежд, то — страсти жаркий бред,То радости, которых тщетно жаль,То старая и сладкая печаль,То всё — чему в душе забвенья нет!И стыдно мне, и больно, и смешно,Но стонов я не в силах удержатьИ к призракам, исчезнувшим давно,Готов я руки жадно простирать,Ловить их тщетно в воздухе пустомИ звать с рыданьем…

Вот он снова — домАрхитектуры легкой и простой,С колоннами, с балконом — и кругомРаскинулся заглохший сад густой.Луна и ночь… Всё спит; одно окноВ старинный сад свечой озарено,И в нем — как сон, как тень, мелькнет подчасМалютка ручка, пара ярких глазИ детский профиль… Да! не спит она,—Взгляните — вот, вполне она видна —Светла, легка, младенчески чиста,Полуодета… В знаменье крестаСложились ручки бледные!.. ОнаВ молитве вся душой погружена…И где ей знать, и для чего ей знать,Что чей-то взгляд к окну ее приник,Что чьей-то груди тяжело дышать,Что чье-то сердце мукою полно…Зачем ей знать? Задернулось окноГардиною, свеча погашена…Немая ночь, повсюду тишина…

Но вот опять виденье предо мной…Дом освещен, и в зале небольшойТеснятся люди; мирный круг своихСвободно-весел… Ланнера{17} живойМотив несется издали, то тих,Как шепот страсти, то безумья полнИ ропота, как шумный говор волн,И вновь она, воздушна и проста,Мелькает легкой тенью меж гостей,Так хороша, беспечна так… На нейЛишь белизной блестит одной убор…Ей весело. Но снова чей-то взорС болезненным безумием прильнулК ее очам — и словно потонулВ ее очах: молящий и больной,За ней следит он с грустию немой…

И снова ночь, но эта ночь темна.И снова дом — но мрачен старый домСо ставнями у окон: тишинаУже давным-давно легла на нем.Лишь комната печальная однаЛампадою едва озарена…И он сидит, склонившись над столом,Ребенок бледный, грустный и больной…На нем тоска с младенчества легла,Его душа, не живши, отжила,Его уста улыбкой сжаты злой…И тускло светит страшно впалый взор,—Печать проклятья, рока приговорЛежит на нем… Он вживе осужден,Зане и смел, и неспособен онЦеной свободы счастье покупать,Зане он горд способностью страдать.

Старинный сад… Вечернею росойОблитый весь… Далекий небосклон…Как будто чаша, розовой чертой,Зари сияньем ярко обведен.Отец любви!.. В священный ночи часТвой вечный зов яснее слышен в нас.Твоим святым наитием полна,Так хороша, так девственна она,Так трепетно рука ее дрожитВ чужой руке — и робко так глядитВо влаге страсти потонувший взгляд…Они идут и тихо говорят.О чем? Бог весть… Но чудно просветленЗарей любви, и чист, и весел…. . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . .

Опять толпа… Огнями блещет зал,Огромный и высокий: светский балВеселостью натянутой кипит,И масок визг с мотивом вальса слит.Всё тот же Ланнер страстный и живой,Всё так же глуп, бессмыслен шум людской,И средь людей — детей или рабовВстречает он, по-прежнему суров,По-прежнему святым страданьем горд —Но равнодушен, холоден и тверд.И перед ним — она, опять она!И пусть теперь она оскверненаПрикосновеньем уст и рук чужих,—Она — его, и кто ж разрознит их?Не свет ли? Не законы ли людей?..Но что им в них? — Свободным нет цепей…Но этот робкий, этот страстный взгляд,Ребячески-пугливый, целый адВ его груди измученной зажег.О нет, о нет! не люди — гневный богИх разделил… Обоим дико имСреди людей встречаться, как чужим,Но суд небес над ними совершен,И холоден взаимный их поклон,Едва заметный, робкий.

И опятьВидение исчезло, чтобы датьИному место. Комната: онаНевелика, но пышно убранаПричудливыми прихотями мод…В замерзшее окно глядит луна,И тихо всё, ни голоса… но вотПослышался тяжелый чей-то вздох.Опять они… и он у милых ног,С безумством страсти в очи смотрит ей…Она молчит, от головы своейНе отрывает бледных, сжатых рук.Он взял одну… он пламенно приникУстами к той руке — но столько мукВ ее очах: больной их взгляд проникПалящим, пожирающим огнемВ его давно истерзанную грудь…Он тихо встал и два шага потомК дверям он сделал… он хотел вздохнуть,И зарыдал, как женщина… и стон,Ужасный стон в ответ услышал он.И вновь упал в забвении у ног…И долго слов никто из них не могНа языке найти — и что слова?Она рыдала… на руки опятьГорячая склонилась голова…Она молчала… он не мог сказатьНи слова… Даль грядущего яснаБыла обоим и равно полнаВражды, страданья, тайных, жгучих слез,Ночей бессонных… Смертный приговорДавно прочтен над ними, и укорСебе иль небу был бы им смешон…Она страдала, был он осужден.

Исчезли тени… В комнате моейПо-прежнему и пусто, и темно,Но мысль о нем, но скорбь и грусть о нейМне давят грудь… Мне стыдно и смешно,А к призракам давно минувших днейГотов я руки жадно простиратьИ, как ребенок, плакать и рыдать…

28 января 1846

Предсмертная исповедь{18}

And lives as saints have died — a martyr.

Он умирал один, как жил,Спокойно горд в последний час;И только двое было нас,Когда он в вечность отходил.Он смерти ждал уже давно;Хоть умереть и не искал,Он всё спокойно отстрадал,Что было отстрадать дано.И жизнь любил, но разлюбилС тех пор, как начал понимать,Что всё, что в жизни мог он взять,Давно, хоть с горем, получил.И смерти ждал, но верил в рок,В определенный жизни срок,В задачу участи земной,В связь тела бренного с душойНеразделимо; в то, что онНе вовсе даром в мир рожден;Что жизнь — всегда он думал так —С известной целью нам дана,Хоть цель подчас и не видна,—Покойник страшный был чудак!

Он умирал… глубокий взглядТускнел заметно; головаКлонилась долу, час иль дваЕму еще осталось жить,Однако мог он говорить.И говорить хотел со мнойНе для того, чтоб передатьКому поклон или приветНа стороне своей родной,Не для того, чтоб завещатьДля мира истину, — о нет!Для новых истин слишком онСебе на горе был умен!Хотел он просто облегчитьПрошедшим сдавленную грудьИ тайный ропот свой излитьПред смертью хоть кому-нибудь;Он также думал, может быть,Что, с жизнью кончивши расчет,Спокойней, крепче он уснет.

И, умирая, был одним,Лишь тем одним доволен он,Что смертный час его ничьимУчастьем глупым не смущен;Что в этот лучший жизни часНе слышит он казенных фраз,Ни плача пошлого о том,Что мы не триста лет живем,И что закрыть с рыданьем глазНа свете некому ему.О да! не всякому из насПридется в вечность одномуДостойно, тихо перейти;Не говорю уже о том,Что трудно в наши дни найти,Чтоб с гордо поднятым челомВ беседе мудрой и святой,В кругу бестрепетных друзей,Среди свободных и мужей,С высоким словом на устахНавек замолкнуть иль о тойЖеланной смерти, на рукахДуши избранницы одной,Чтобы в лобзании немом,В минуте вечности — забытьО преходящем и земномИ в жизни вечность ощутить{19}.

Он умирал… Алел восток,Заря горела… ветерокВесенней свежестью дышалВ полуоткрытое окно,—Лампады свет то угасал,То ярко вспыхивал; темноИ тихо было всё кругом…Я говорил, что при больномБыл я один… Я с ним давно,Почти что с детства, был знаком.Когда он к невским берегамПриехал после многих летИ многих странствий по пескамПустынь арабских, по странам.Где он — о, суета сует! —Целенье думал обрестиИ в волнах Гангеса святыхРодник живительный найтиИ где под сенью пальм густыхНабобов видел он одних,Да утесненных и рабов,Да жадных к прибыли купцов.Когда, приехавши больной,Измученный и всем чужойВ Петрополе, откуда сам,Гонимый вечною хандрой,Бежал лет за пять, заболелНедугом смертным, — я жалелО нем глубоко: было намОбще с ним многое; судитьЯ за хандру его не смел,Хоть сам устал уже хандрить.

Его жалел я… одинокИ болен был он; говорят,Что в этом сам он виноват…Судить не мне, не я упрекПроизнесу; но я слыхал,Бывало, часто от него,Что дружелюбней ничегоОн стад бараньих не видал.«Львы не стадятся», — говорил,Бывало, часто он, когдаИ горд, и смел, и волен был;Но если горд он был тогда,За эту гордость заплатилОн, право, дорого: тоскойТяжелой, душной; он родныхЗабыл давно уже; друзей,Хоть прежде много было их,Печальной гордостью своейИ едкой злостию речейПротив себя вооружил.И точно, в нем была страннаТакая гордость: сатанаЕго гордее быть не мог.Он всех так нагло презиралИ так презрительно молчалНа каждый дружеский упрек,Что только гений или властьЕго могли бы оправдать…А между тем ему на частьСудьба благоволила датьУдел и скромный, и простой.Зато, когда бы мог прожитьСпокойно он, как и другой,И с пользой даже, может быть,Он жил, томясь тоскою злой,И, словно чумный, осужденБыл к одинокой смерти он.

Но я жалел о нем… Не раз,Когда, бездействием томясь,В иные дни он проклиналСебя и рок, напоминалЕму о жизни я былойИ память радостных надеждБудил в душе его больной,И часто, не смыкая вежд,Мы с ним сидели до утраИ говорили, и пораВолшебной юности для нас,Казалось, оживала вновьИ наполняла, хоть на час,Нам сердце старая любовьДа радость прежняя… ОпятьПереживался ряд годовБеспечных, счастливых; светлейНам становилось: из гробовВставало множество тенейЗнакомых, милых… Он рыдалТогда, как женщина, и звалНевозвратимое назад;И я любил его, как брат,За эти слезы, умолялЕго забыть безумный бредИ жить, как все, но мне в ответОн улыбался — этой злойУлыбкой вечною, змеейПо тонким вившейся устам…Улыбка та была страшна,Но обаятельна: онаПротиворечила слезам,И, между тем, я даже самТогда смеяться был готовСвоим словам: благодаряЗмее-улыбке смысл тех словКазался взят из букваря.Так было прежде, и таковОн был до смерти; вечно тверд,Он умер зол, насмешлив, горд.

Он долго тяжело дышалИ бледный лоб рукой сжимал,Как бы борясь в последний разС земными муками; потом,Оборотясь ко мне лицом,Сказал мне тихо: «Смертный часУж близок… правда или нет,Но в миг последний, говорят,Нас озаряет правды светИ тайна жизни нам яснаСтановится — увы! навряд!Но — может быть! Пока темнаМне жизнь, как прежде». И опятьОн стал прерывисто дышать,И ослабевшей головойСклонился… Несколько минутМолчал и, вновь борясь с мечтой,Он по челу провел рукой.«Вот наконец они заснут —Изочтены им были дни —Они заснут… но навсегда ль?» —Сказал он тихо. — «Кто они?» —С недоуменьем я спросил.«Кто? — отвечал он. — Силы! ЖальПогибших даром мощных сил.Но точно ль даром? НеужельОдна лишь видимая цельНазначена для этих сил?О нет! я слишком много жил,Чтоб даром жить. Отец любви,Огня-зиждителя струю,Струю священную твоюЯ чувствовал в своей крови,Страдал я, мыслил и любил —Довольно… я недаром жил».Замолк он вновь; но для того,Чтоб в памяти полней собратьПути земного своегоВоспоминанья, он отдатьХотел отчет себе во всем,Что в жизни он успел прожить,И, приподнявшися потом,Стал тихо, твердо говорить.Я слушал… В памяти моейДоселе исповедь жива;Мне часто в тишине ночейЗвучат, как медь, его слова.

«Еще от детства, — начал он,—Судьбою был я обреченСтрадать безвыходной тоской,Тоской по участи иной,И с верой пламенною зватьС небес на землю благодать.И рано с мыслью свыкся я,Что мы другого бытияГлубоко падшие сыны.Я замечал, что наши сныПолней, свободней и светлейЯвлений бедных жизни сей;Что нечто сдавленное в насНаружу просится подчасИ рвется жадно на простор;Что звезд небесных вечный хорК себе нас родственно зовет;Что в нас окованное ждетМинуты цепи разорвать,Чтоб целый новый мир создать,И что, пока еще оноВ темнице тела пленено,Оно мечтой одной живет;И, чуть лишь враг его заснет,В самом себе начнет творитьМиры, в которых было б житьЕму не тесно… То мечтаБыла пустая или нет,Мне скоро вечность даст ответ.Но, правда то или мечта,Причина грез моих проста:Я слишком гордым создан был,Я слишком высоко ценилВ себе частицу божества,Ее священные права,Ее свободу; а онаДавно, от века попрана,И человек, с тех пор как он,Змеей лукавой увлечен{20},Добро и зло равно познал,От знанья счастье потерял.

Я сам так долго был готовТой гордости иных основИскать в себе и над толпойСтоять высоко головой,И думал гения залогНосить в груди, и долго могСебя той мыслью утешать,Что на челе моем печатьПризванья нового лежит,Что, рано ль, поздно ль, предлежитМне в жизни много совершитьИ что тогда-то, может быть,Вполне оправдан буду я;Потом, когда душа мояУстала откровений ждать,Призванья нового, мечтатьИ грезить стал я как дитяО лучшей участи, хотяНе о звездах, не о мирах,Но о таких же чудесах:О том, что по природе яК иным размерам бытияЗемного предназначен был,Что гордо голову носилНедаром я и что придетПора, быть может, мне пошлетСудьба богатство или власть.Увы, увы! так страшно пастьДавно изволил род людской,Что не гордится он прямойЕдиной честию своей,Что он забыл совсем о ней,И что потеряно навекСвятое слово — человек.

Да — этой гордостью однойСтрадал я… Слабый и больной,Ее я свято сохранил,И головы не преклонилНи перед чем: печален, пустМой бедный путь, но ложью устЯ никогда не осквернил,Еговы имени не стерЯ чуждым именем с чела;И пусть на мне лежит укор,Что жизнь моя пуста была.Я сохранил, как иудей,Законы родины моей,Я не служил богам иным,Хотя б с намереньем благим,Я жизни тяжесть долго нес,Я пролил много жгучих слез,Теряя то, чем мог владеть,Когда б хотел преодолетьВражду к кумирам или лгатьСебе и людям; но страдатьЯ предпочел, я верен былСвященной правде, и купилСтраданьем право проклинать…Не рок, конечно, нет, емуЯ был покорен одномуИ, зная твердо наперед,Что там иль сям, наверно, ждетПотеря новая, на зовИдти смиренно был готов.

Я был один, один всегда,Тогда ль, как в детские годаПодушку жарко обнималИ ночи целые рыдал;Тогда ль, как юношей потом,Глухой и чуждый ко всему,Что ни творилося кругом,Стремился жадно к одномуИ часто всем хотел сказать:«О Марфа, Марфа! есть одно,Что на потребу нам дано…Пора благую часть избрать!{21}»Тогда ль, когда, больной и злой,Как дикий волк, в толпе людскойБыл отвергаем и гоним,И эгоистом прозван злым,И сам вражды исполнен был,Вражды ко псам, вражды жида,Зане я искренно любил;Я был один, один всегда.Увы! кто прав, кто виноват?Другие, я ли? Но, как брат,Других любил я, и простиМне гордость, боже, но вестиК свободе славы божьих чадХотел я многих… Сердце грустьСтесняет мне при мысли той;Любил я многих, молодой,Святой любовью, да — и пустьЯ был непризнанный пророк,Но не на мне падет упрек,Когда досель никто из нихНейдет дорогой божьих чад;И пусть из уст безумцев злыхВослед проклятья мне гремятИ обвиненья за разврат;Я жил недаром!»

Смолкнул онИ вновь склонился, утомлен,Отягощенной головой.Молчал я… Грустно предо мнойГодов минувших длинный ряд,Прожитых вместе, проходил,И понял я, за что любилЕго я пламенно, как брат.Да, снова всё передо мнойБылое ожило… и он,Ребенок бледный и больной,Судьбой на муки обречен,Явился мне: предстал опятьТогда души моей очамСтаринный, тесный, мрачный храм,Куда он уходил рыдать,Где в темноте, вдали, в углу,Моленье жаркое лилось,Где, распростертый на полу,Он пролил много жгучих слез,Где он со стоном умолялТого, чей лик вдали сиял,Ему хоть каплю веры датьИ где привык он ожидатьЯвлений женщины одной…Я видел снова пред собойПатриархально-тихий домИ мук семейных целый ряд,Упреки матери больной,Однообразных пыток рядИ ряд печальных сцен порой…Молчал я, голову склоня,В раздумье тяжком, для меняОн был оправдан… ТяжелоВздохнул опять тогда больной,И вновь горячее челоОн обмахнул себе рукой.

«Но ты любил», — я начал речь,Желая мысль его отвлечьОт слишком тяжких бытияВопросов к грезам юных лет,С которыми, как думал я,Покинуть веселее свет.«Любил ты, кажется, не раз?» —Я продолжал; но он в ответКак будто грезил тихо: «Нас,—Он говорил, — еще детейДруг другу прочили, и с нейМы свыклись… Бедный ангел мой!Теперь ты снова предо мнойСияешь, девственно-чистаИ простодушна… Вот места,Знакомые обоим нам,—Пригорок, роща; там и сямЕще не смолкли голосаИ стад мычанье, хоть росаНочная падает… горитЗарею алой неба свод,И скоро ярко заблеститЗвезд величавый хоровод;И мы одни: привольно нам,Как детям, под шатром небес,И вместе странно… Близок лес,Вечерний шепот по ветвямУж начался, и робко мнеТы руку жмешь, и локон твой,Твой длинный локон над щекойСкользит моей; она в огне.Не видишь ты, она горит,По телу сладостно бежитДосель неведомая дрожь…Мы были дети, да и кто жНас разлучал тогда? РослиМы вместе… бедный ангел мой,Моей сестрой, моей женойТебя от детства нарекли{22},Чтобы с бесчувственностью злойОбоим нам потом сказать:«Прошла ребячества пора,—Ведь это всё была игра;Идите врозь теперь страдать».

И говорят, я сам виной,Как и всего, потери той…Не та беда, что одинокЯ в божьем мире брошен был,Что слишком долог был бы срок,Когда бы я соединилСвою судьбу с ее судьбой…И это правда, может быть;Но свято гордости служитьПривык я, бедный ангел мой,Любя тебя, тебе однойСлужа безумно… Ты моглаЛюбить того лишь, чье челоВсегда подъято и светло.Ты так горда, чиста была!В тебе я сам же разбудилБорьбу души мятежных сил,Любовь к избранникам богов,Презрение к толпе рабов.О да! ты мною создана,И ты со мной осуждена.Меня, быть может, проклинатьВ часы недуга ты могла;Но ты не властна презиратьТого, чья жизнь всегда былаНеукротимою борьбой…И чист, и светел образ мойСреди вражды, среди клевет,Быть может, пред одной тобой,Мой бедный ангел лучших лет.

И помню: душно, тяжелоОбоим было нам; легло,Казалось, что-то между нас.Одни в гостиной, у окнаМы были; но за нами глазСледил чужой; была больна,Была, как тень, бледна она,И лихорадки блеск больнойСверкал в задумчивых очах…Мне было тяжко; мне во прахУпасть хотелось перед нейИ руку бледную прижатьК горячей голове моейИ, как дитя, пред ней рыдать.Но странен был наш разговор.В ее лице немой укорПорой невольно мне мелькал…Укор за то, что я не лгалПеред другими, перед ней,Пред гордой совестью своей;Укор за то, что я любил,Что я любимым быть хотел,Всей полнотой душевных силЛюбимым быть, что, горд и смел,Хотел пред ней всегда сиять,Хотел бороться и страдать;Но вечно выше быть судьбыСреди страданий и борьбы…Молчали грустно мы… ПотомЯ говорить хотел о том,Что нас разрознило; онаБезмолвно слушала — грустна,Покорна, голову склоня;И вдруг, поднявши на меняБолезненно сверкавший взгляд,Сказала тихо, что «наврядДругие это всё поймут»,Что «так на свете не живут»,

Я долго по свету бродил,С тех пор как рок нас разделил;Но, видно, так судил уж бог,—Ее я позабыть не мог,Не потому, чтобы однаБыла любима мной она,Не потому, чтоб истощилИзбыток весь душевных силЯ в страсти той; еще не разЛюбил я, может быть, сильнейИ пламенней, но каждый часСтраданья с мыслию о нейСливался странно… Часто мнеОна являлася во сне,Почти всегда в толпе чужих,Почти всегда больна, робка,С упреком на устах немых;И безотрадная тоскаМеня терзала. Ты видал,Что я, как женщина, рыдалВ часы иные… Или естьРодство существ? Увы! бог весть!Но знаю слишком я одно,Что было бытие мое,Назло рассудку, без нееОтравлено и неполно.Но будет… вновь меня тоскаНачнет терзать, а смерть близка.В себе присутствие ееЯ начинаю ощущать…Зачем земное бытиеВ устах с проклятьем покидать?Благословение всему,Благословение уму,За то что он благословлятьДо смерти жизнь нам запретил.Благословение судьбе,Благословение борьбе,Хотя бесплодной, наших сил!Дай руку мне… открой окно,Прекрасно… так! Еще темно,Но загорелась неба твердь…Туда, туда! Авось хоть смертьС звездами нас соединит,И к бездне света отлетитЧастица светлая моя..Авось ее недаром я,Как клад заветный, сохранил.Но, так иль иначе, я жил!»

И с этим словом на устахЗамолк он: больше не слыхалНи звука я; в моих рукахЯ руку хладную держалИ думал, что забылся он.И точно, будто в тихий сонОн погрузился… НичегоВ чертах измученных егоНе изменилось; так же злаУлыбка вечная была,И так же горд и грустен взгляд.Мне было тяжко… НикогдаЛучу дневному не был радЯ так от сердца, как тогда;Вставало солнце, и в окноБлеснуло, юное всегда,Всегда прекрасное равно,И озарило бедный прах,Мечтавший так же, как оно,Лучами вечными сиять,И на измученных чертахЕще не стертую печать,Недавней мысли грустный след,Всему насмешливый привет.

Февраль 1846