Илья Салов - Паук Страница 5

— Ба! Иван Федорыч! — прокричал он, увидав дьякона. — Кум любезный! Вот не ожидал-то! Какими судьбами?

И он протянул дьякону руку.

— Известно, какими! — отвечал дьякон. — Самому стрелять нельзя, так хожу смотреть, как другие стреляют.

Кум оглядел меня, как-то помигал глазами, зачем-то прикашлянул и, понизив голос, спросил, кивнув головой по направлению ко мне:

— С ними охотишься?

— Да, с ними.

— Они кто такие будут?

Дьякон назвал меня.

— Познакомиться можно?

— Почему же нельзя?

— Так познакомь…

Мы познакомились и, пожав друг другу руки (при чем кум пробормотал: «Весьма приятно»), уселись на траву.

III

Оказалось, что это был купец Василий Игнатьич Орешкин. На купца, по крайней мере, наружностью, он нисколько не походил, а скорее смахивал на управляющего средней руки из обрусевших немецких колонистов. Круглое, как арбуз, лицо его было тщательно выбрито; подстриженные усы какой-то особенно прямой линией желтели под широким носом; голубые узенькие глазки поминутно мигали и бегали в разные стороны. Он беспрестанно то фыркал носом, то отплевывался и поминутно прикашливал и чмокал губами. Галстука на нем не было; даже ворот сорочки был расстегнут, и потому жирный двухэтажный подбородок был весь на виду. С левой стороны из-под шляпы висела длинная прядь жиденьких волос, как видно, нарочно прибереженная для прикрытия лысины. Так оно и вышло, ибо как только Орешкин снял шляпу, так в ту же минуту достал из кармана гребешочек и, подобрав прядь, уложил ее поперек лысины; он из пряди этой вывел даже какой-то височек.

— Очень приятно-с, — говорил он. — Очень приятно-с…

— Приятно-то приятно, — подхватил дьякон, — только уж никак не тебе, потому что ты, кум любезный, как видно, охотился не так удачно, как мы…

— А что?

— А то, что наши ягдташи битком набиты, а в твоем нет ни болячки! Что, видно, глазами слаб стал?

— Есть тот грех. Зрение, точно, притупляется… Но ведь я, собственно говоря, и не охотился. Я ходил в Тарханы к аптекарю, относил ему «Тайны Мадридского двора»[4], а на возвратном пути завернул в лес. Лесом-то мне ведь ближе до хутора.

И вслед за тем, обратись ко мне, он спросил:

— Вы изволили читать этот роман?

— «Тайны Мадридского двора»?

— Точно так-с.

— Читал.

— Что за увлекательное произведение, не правда ли? Этот вампир, например, — какая низкая и подлая душа! Как великолепно описана эта придворная охота, когда королева падает в обморок и когда генерал Прим подает ей первое медицинское пособие! Страсти-то какие! Когда читаешь, так чувствуешь даже, как кровь приливает к голове и как сердце начинает бить тревогу. Того же самого автора я читал «Евгению». Хорошо написано, но до «Изабеллы» далеко. Слабее, много слабее… есть сценки, а все не то! Читал я и «Дон-Карлоса», а вот теперь аптекарь сказывал, что еще новый роман того же автора вышел, «Тайны сераля», кажется… Должно полагать, этот еще интереснее будет…

— А вы, однако, охотник до романов!

— Большой-с, большой охотник. Я их столько перечитал, что теперь в голове у меня точно каша. Обыденная жизнь меня не интересует; мне даже скучно глядеть на эти мелочи. Черт знает что такое! И чем больше я читаю, тем более жажду страшного… Обыкновенным романом теперь уж меня не проймешь. Нет-с, не проймешь! Вот еще господин Дюма мне очень нравится; сына я не одобряю, а отца читаю с увлечением. «Монте-Кристо», например, «Три мушкетера», «Маркиза д'Эскоман», «Виконт де-Бражелон»… А дю-Террайль-то![5] Эк, дьявол, пишет! Ведь наградил же бог таким талантом! «Черная волчица», «Месть Амори», «Заклятая гостиница»…

Дьякон вдруг захохотал.

— Ты это что хохочешь-то? — спросил Орешкин.

— Степана Иваныча Брюханова вспомнил! — ответил дьякон, продолжая хохотать. — Уж очень хорошо представляет он, как ходишь ты по комнате с романом в руке, как в это время подходит к тебе приказчик за распоряжением и как ты начинаешь кричать на него: «Вон, подлец! Вон, не мешай!»

И дьякон захохотал еще пуще.

— Слушай, кум! — почти вскрикнул Орешкин, потрясая в воздухе кулаком. — Ты можешь потешаться надо мной, сколько тебе угодно, но поминать Брюханова, этого «вампира» в своем роде, не дерзай. Кровь стынет в жилах моих при одном воспоминании о нем! Я нищ и убог. А по чьей милости, как не по милости этого «вампира»? Но, — прибавил он, ударяя себя кулаком в грудь, — когда-нибудь восторжествую и я!

И, переменив тон, он быстро замигал, поплевал, почмокал губами и проговорил:

— Я с ним судиться хочу.

— С Брюхановым?

— Да.

— Напрасно.

— Почему?

— А потому, что есть пословица: «С сильным не борись»…

— А с «богатым не судись»? — перебил его Орешкин. — Знаю я, да не то, братец, нынче время. Я уже объяснил свое дело адвокату и не дальше как вчера получил от него письмецо.

И, вынув из кармана панталон письмо, он хлопнул по нем рукой и, обратись ко мне, спросил:

— Дозвольте прочесть?

— Сделайте одолжение.

Орешкин откашлялся и, отнеся подальше от глаз письмо, прочел: «Милостивый государь, Василий Игнатьич! Записку вашу я рассмотрел и думаю, что если повести дело уголовным порядком (гражданским сохрани бог), то, с божьей помощью и опираясь на законы, отчаиваться в выигрыше дела не только преждевременно, но даже неосновательно. Напротив, скорее можно выиграть, нежели проиграть. Поэтому мне хотелось бы, чтобы вы приехали в город для окончательных со мною переговоров. Чем скорее, тем лучше. Вести дело на свой счет я согласен. Ваш покорный слуга, присяжный поверенный такой-то».

Прочтя это письмо, Орешкин вопросительно посмотрел сначала на дьякона, а потом на меня.

— В чем же ваше дело? — спросил я.

— Вы разве не изволили слышать?

— Не слыхал,

— Вот это отлично! Весь околоток знает, а вы нет.

— Я живу здесь временно…

— Да чего тут знать-то! — перебил дьякон. — Брюханов обобрал моего кума — вот и все! Покамест кум занимался чтением «Монте-Кристов» да «Мушкетеров», Брюханов отобрал у него мельницу и участок земли.

— Но дело-то в том, каким именно образом все это совершилось! — почти вскрикнул Орешкин. — Вот что! Вам известна мельница, что возле самого села Тарханы?

— Да, я знаю ее.

— А участок земли, прежде принадлежавший господину Кондыреву?

— Знаю и участок.

— Так вот-с. И мельница и участок когда-то были моими. Мельницей владел я в доле с братом, а участком один.

— А у вас и брат есть?

— Был-с, но помер. Вот с этим-то братом владел я мельницей; когда же брат помер, я домашним образом разделился с наследниками брата, то есть с его малолетними детьми. Так как Брюханов нам сродни, а именно когда-то был женат на нашей родной сестре, старушка родительница наша пожелала, чтобы опекуном к малолетним был назначен он, Брюханов. «Он-де сам крупчатник, стало, дело это знает до тонкости! А так как сиротам он не чужой, а родной дядя, то и будет радеть о них!»

— Ха-ха-ха! — захохотал дьякон.

— Ну, что ты хохочешь-то! — обиделся Орешкин.

И, немного помигав и пожевав губами, он продолжал:

— Как только Брюханов сделался опекуном, так в ту же минуту прислал к нам на мельницу своего приказчика Самойлу Иваныча, такого-то бестию, что не приведи господи! Он теперь у него всеми делами заправляет. Прислав Самойлу Иваныча, Брюханов объявил мне, чтобы я в мельничное хозяйство не вмешивался, слушался бы во всем одного его и что все дела, как мои, так и сиротские, он устроит в лучшем виде. Я поклонился ему в ножки, взял с собою старушку родительницу и переселился на хутор, доход же с мельницы, который приходился на мою долю, должен был поступать в уплату по закладной…

— Стало быть, мельница ваша была заложена? — спросил я.

— Точно так-с, была заложена на восемь лет купцу Хряпову. Но долг этот нисколько нас не тревожил; Хряпов нам тоже сродни приходился, свой человек был, мягкий и склонный к подвигам добродетели. Сверх того, верующий в господа и робкий относительно гнева божьего…

— Христианин настоящий, значит! — перебил его дьякон и закурил папиросу.

— Так точно-с, — подхватил Орешкин. — В романах только встречаются такие личности, а в жизни весьма редко. Позволь-ка закурить!

И, закурив папиросу, Орешкин пыхнул мне в лицо дымом, снял шляпу, поправил снова свалившуюся прядь волос и, помигав глазами, продолжал:

— Итак, долг этот нас не тревожил, ибо уплата его, согласно закладной, должна была совершиться следующим образом. Мы обязаны были перемалывать Хряпову ежегодно по восьми тысяч четвертей пшеницы, и деньги, которые следовали нам за помол, должны были поступать в уплату по закладной. Если же почему-либо долг этот означенным способом в течении восьми лет не погасится, то продолжать помол впредь до уплаты долга. Хряповскую пшеницу мы работали на малом амбаре, а так как у нас был еще большой амбар, на котором перемалывалось до двенадцати тысяч четвертей, да еще третий амбар — раструсный, следовательно, мы могли располагать своими делами совершенно свободно. Но смерть брата, последовавшая на третий год после совершения закладной, совершенно повернула дело…