Александр Мишарин - Белый, белый день Страница 5

Наконец, наступил момент, когда муж бабушки - деликатный Михаил Михайлович, прекрасный диагност, еще земский врач, - как-то нелепо, как молодой петух, вскидывая голову, на пресловутом "семейном совете" потребовал избавить его жену от садистских издевательств внука. Сказал, что он сам врач! Он понимает, что это не кончится за несколько месяцев... И что родители, если не потакают сыну, то им - в отличие от него! - наплевать на добрейшую, муху никогда не обидевшую Марию Ивановну. И что он, Михаил Михайлович Романов, как заслуженный врач РСФСР и кандидат медицинских наук, тоже имеет некоторые права на эту площадь. Что он тоже прописан здесь с дражайшей Марией Ивановной, но, конечно, не претендует...

Довольно быстро решили, что надо на имя генерала покупать кооперативную квартиру. Вот так Мария Ивановна и оказалась на Соколе. Сначала с мужем, но вскоре одна... Не перенес Михаил Михайлович генерала, и его сына, и Сокола... Не вынес унижений и простого мужского бессилия перед пьяным хамством генерала-алкоголика и психическим уродством его сына. Умер он быстро, дней за пять... Ушел профессионально - просто отвернувшись к стене. Потом констатировали, что у него была какая-то редкая форма воспаления легких...

Какие легкие? Какое воспаление? Когда он даже температуру ни разу не мерил. Не кашлянул ни разу!

Только одна странность - даже боготворимой им всю жизнь Манечке за пять дней он слова не сказал. Ни ворчливого, ни ласкового.

"Прости меня, что я такой", - вроде бы только и услышала сидевшая рядом Мария Ивановна.

А может, это ей только послышалось? Или заснула на минутку...

Слабый, никчемный... Проигравший все, что можно проиграть!

Мария Ивановна подержала минут пять его еще теплую руку. А потом тело мужа начало холодеть...

Хоронили Михаила Михайловича пышно. Больница, где он консультировал, расщедрилась...

Траурное событие совпало с одним из первых приездов французских летчиков - начинался "детант". Лялечка уж постаралась, будучи всегда рядом с диковатым своим генералом, создать для французских мужиков атмосферу домашнего уюта, русского раздолья и гостеприимства. Ну и, конечно, параллельно обаяла множество высоких чинов. И вскоре стало ясно, что, кроме Васьки Макарова, некому быть председателем общества "Бретань - Припять".

Носились тогда - особенно в первые разы - с французами, как с писаной торбой. Многодневные пьянки в самых неожиданных местах - с поводом и без него! В Москве и на местах боев! Все это доводило циррозного генерала до больницы, до "скорой помощи". Выговора профессоров жене и начальству привели к единственному, как-то само собой сложившемуся выводу, что "мадам Макарова" должна стать генеральным секретарем общества. Теперь она уже сама возглавила эту, сметавшую всё на своем пути, кавалькаду стареющих французских героев, которые всерьез поверили, что они - и их сорок товарищей - решили судьбу Отечественной войны. Но так как "Бретань - Припять" была, наверное, единственной реальной афишей еле тлеющей дружбы двух великих народов - да еще освещенной героическими страницами Великого Подвига - то на "Бретань" денег, бумаги, времени на ТВ и радио не жалели.

Кукольная, писклявая Лялечка превратилась в пышногрудую, статную, властную Людмилу Михайловну. Она быстро затмила своего муженька, отучив его не только пить, курить, но и иметь или высказывать свое мнение.

Ваньку, юного агрессора, соответственно "мирному наступлению" (как и в государственной политике!) поместили в довольно крутое суворовское училище, где он сначала попытался качать права, чей он сын... Но начальник отделения - с показательной фамилией Сук - за два месяца сделал жизнь юного Макарова сначала невыносимой... Потом каторжной... А через полгода у Ваньки Макарова, который становился статным, белокурым (в романовских!), хоть и грубым, неласковым юношей, случился первый суицид...

Через два месяца - второй!

Прилетела мать. Парня еле откачали. Он остался жив только благодаря случайности - таланту капитана медицинской службы, что жил в этой беспросветной провинции без всяких надежд выехать в большой медицинский свет. Тем не менее капитан Братищев постоянно надоедал своему руководству, заставляя его выписывать новейшую зарубежную и нашу литературу, журналы, материалы конференций и симпозиумов... И если бы капитана Братищева не посылали пару раз в Карловы Вары и Краков на медицинские симпозиумы войск Варшавского пакта, он не смог бы спасти курсанта Макарова. Не смог бы сделать ему после суицида с особыми мозговыми последствиями труднейшую, замысловатейшую операцию на открытом черепе, которую он, можно сказать, "спер" у румынского молодого профессора Думитриу.

Капитану Братищеву, как говорили в о2круге, была на роду написана карьера какого-нибудь Юдина или Вишневского. Но он сидел за байкальскими водами и его даже не повысили в звании. Он изредка поражал малую республику уникальными, подобными "макаровской", операциями, А уж совсем осведомленные люди объяснили хлопотавшей за врача Людмиле Михайловне, что на него "глаз положил" командующий округом. Вкупе с первым секретарем обкома. Люди они пожилые, больные! И им свой "чудо-врач" важнее, чем многие другие привилегии огромного - "как четыре Франции" - богатейшего, отданного им в откуп, когда-то каторжного, а теперь согласно сводкам и социалистической печати процветающего края.

Ванька Макаров, наконец вернувшийся в Москву, был ошарашен двумя неожиданностями - что он инвалид "первой глупости" и может жить на пенсию по инвалидности до конца своей жизни. И вторая - что в новой, выделенной под "Бретань" родительской квартире ему практически нет места... Молчаливый, вечно мрачный, как-то странно образованный... он даже самой своей почти двухметровой фигурой мешал своим родителям!

Может быть, все это случилось бы само собой... Но Ванечка... Ванюша... Иван стал чаще бывать у бабушки - у Марии Ивановны. Сначала он якобы интересовался огромной библиотекой деда, которую, несмотря на все протесты Марии Ивановны, тот сумел сохранить и преумножить во все нелегкие их годы. Мальчишка то засыпал с книгой на дедушкиной тахте - не будить же его на ночь глядя! - то сразу говорил, что прибыл дней на пять-семь - "эти приехали".

Первое время Лялечка еще присылала с ним неподъемные сумки с припасами, но постепенно это сошло на нет. И Мария Ивановна была вынуждена исхитряться целыми неделями кормить двоих на свою крошечную пенсию.

Тогда и оценил Ванька выгодность своего инвалидного положения. Его пенсия в одно прекрасное утро была передана в руки Марии Ивановне. Несмотря на ее слабое - скорее условное - сопротивление.

Однажды засыпая, погружаясь в замедленный, чуткий сон, Иван Макаров неожиданно понял, что единственная его защита в жизни - это спящая в другой комнате, маленькая, голубиной души и неистребимой наивности, его бабушка.

"И не дай Бог! Не дай Бог! Не дай..."

Все его огромное, нелепое, исковерканное, все помнящее, но все равно могучее и детское тело сотряслось в таком пароксизме рыдания, что только любовь спасла от приступа, от специальной клиники, от нескольких месяцев ужаса. Любовь - которая выражалась в простой боязни разбудить и испугать бабушку.

В ту ночь Иван Макаров впервые задумался: а что такое любовь? В своем зенитном значении?

Наутро он был так приветлив и нежен с Марией Ивановной, что это привело ее в некоторую растерянность. "А не подвел ли меня маразм? И не забыла ли я день своего рождения или день ангела? Может быть, он был сегодня?"

Нет, все ее праздники крепко стояли на других числах, а в это утро, очевидно, произошло что-то иное. Она посмотрела на внука и вдруг подумала: "Как он похож на Лялечку! А главное - на Михаила Михайловича - молодого..."

Она вздохнула, опустилась на табуретку и тихо заплакала, почти заскулила, как маленькая, беленькая, чистенькая собачонка.

- Ба? Ты что?! - басом, но тоже на грани слез спросил Иван.

- Как хорошо, что ты вырос! Что ты не где-то, а рядом со мной... Я так тебя люблю! - Она обняла его, прижалась щекой к его пряжке и добавила: - И еще... Мне стало спокойно. Я ведь такая трусиха! Миша всегда надо мной смеялся. А уж когда он умер...

Ваня осторожно погладил ее белокурые, чуть-чуть подкрашенные волосы и тихо, почти шепча, произнес:

- Сегодня ночью я тоже об этом думал.

Они посмотрели друг другу прямо в глаза. И мальчик добавил, отводя взгляд:

- Бывает, что просто не спится. От дум... Ведь бывает, правда, ба?

- Конечно, бывает.

Мария Ивановна вздохнула и закрыла глаза от короткого, такого предательского счастья.

- Ведь только и жди! Только и жди...

Когда Анна Георгиевна подходила к дому Романовых, то решила, что половину сосисок она, конечно, отдаст.

"Как же я сразу не подумала?! На двоих надо было покупать! Парень-то растет. Его сейчас кормить и кормить надо!"

Как всегда, Анна Георгиевна несла подруге сладкий, на скорую руку испеченный пирог. Это была традиция и вечный повод для восторгов Марии Ивановны. Сама-то она, кроме сосисок, яичницы и вдовьего супа, ничего готовить не умела. Покойный ее Михаил Михайлович всю жизнь прожил всухомятку...