Сергей Семенов - Внизу Страница 5

"Не может быть, чтобы он во всем прав был. Ну, пусть они не ангелы, пусть и у них есть грехи. А у кого ж нет грехов? Все люди, все человеки, но они свои грехи выкупают; выкупают работой на пользу и просвещение других, и эта работа разве маловажна?"

И он стал дальше думать о работе культурных людей, о тех результатах, каких они добились в последнее время, как он сам только прикоснулся к этой работе и воскрес, возродился и стал другим человеком, а сам Золотов? Откуда такое развитие получил -- разве не от их работы. Не будь книжки, трись он около одной своей братии, что бы он тогда знал? Зачем же он их так унижает!

Если они неправду в своих писаниях говорят, не от души, а с расчетом говорят одно, а живут по-другому, тогда, конечно, нехорошо, а если бы они ничего не говорили, тогда что? Всякий бы ждал и молчал, когда он будет делать так, как говорить нужно, -- тогда не вышло бы ничего, как, если бы затопили печку и не открыли бы трубы, дым не вышел бы и огонь не разгорелся.

Конечно, скверно будет, если они так непостоянны, мятутся, а жизнь идет, жизнь не улучшается; им нужно указывать путь другим, а они сами свертывают с правого пути. Зачем они свертывают? Как тут разобраться?

Молодцов точно уперся в тупик. Вперед идти было некуда, а назад ворочаться не хотелось, и это раздражало его нервы и заполняло душу тоской. Это чувство росло и охватывало все его существо, туманило его голову. Ему ничего не хотелось, а было только тяжко, как в комнате, в которой не хватает воздуху. Сердце его часто билось, кровь текла быстро, что-то давило виски, ему хотелось застонать, как больному, и он сам не знал, что его удерживает. Это состояние так охватило его, что он не слыхал, как Ефросинья, убравши посуду, занялась стряпней, как Крамарева, опять в своей кофточке и шляпке, куда-то пошла, как у Агаши в комнате Крамаревой проснулась Шура и расплакалась. Очувствовался он только тогда, когда услышал посторонний голос, раздавшийся в дверях.

– - Это квартира Ефросиньи Ермолаевой?

– - Эта, батюшка, эта, -- ответила от печки хозяйка.

– - Живет здесь Федор Николаевич Молодцов?

– - Как же, батюшка, живет, вот он…

Молодцов быстро открыл глаза, повернул голову и увидал стоявшего в дверях молодого человека в шляпе, светлом пальто и с тросточкой. Он вскочил с постели и, изумленно глядя на вошедшего, никак не мог сообразить, кто бы это был.

Молодой человек направился в его угол и, снимая шляпу, любезно проговорил:

– - Вы меня не узнаете? Я секретарь редакции "Друга народа" -- Никишин. Вы вчера были у нас.

– - Здравствуйте… -- сконфузившись и растерявшись, забормотал Молодцов, поднимаясь навстречу гостю и пожимая ему руку. Он подвинул ему табуретку, а сам сел на кровать.

Никишин сел, положил свою шляпу на газетный лист на столе и, доставши из кармана платок, стал вытирать запылившиеся очки.

– - Мне поручили показать вам вашу тетрадь со стихами, -- сказал Никишин и, спрятавши платок в боковой карман, полез в карман на груди и вынул оттуда знакомую Молодцову тетрадь.

– - Николай Леонидович прочитал все ваши стихи и все нашел пригодными для печати. В некоторых он сделал поправки, но поправки самые незначительные, выправку стиля; ни содержание, ни характер стиха от них не меняются. Вот, потрудитесь посмотреть.

Молодцов взял тетрадь и стал ее перелистывать. Поправки действительно были очень малые, это его должно бы было радовать, но он остался к этому равнодушен и даже сам удивился этому.

– - Что же, отлично, очень благодарен вам, очень доволен, -- сказал Молодцов холодно и бесстрастно.

– - Если так, то мы сейчас же можем их начать печатать. Еще Николай Леонидович поручил мне передать вам его просьбу: ему непременно хочется, при печатании ваших стихов, предпослать несколько слов о вас. Так он просит вас написать то, что вы вчера ему рассказывали. Напишите, как напишется, и, хотя не отделывая, представьте нам и редакцию. Мы возьмем там, что нужно, потом опять вам возвратим… А там вы можете развить это, обработать, и тогда уж мы будем печатать это вашими словами.

– - Если угодно… я что ж… Мне это труда не составит… -- пробормотал Молодцов.

– - Только, пожалуйста, если можно, поскорее. Номер начнет набираться завтра. В пятницу он должен быть отпечатан, за эти дни вы и потрудитесь набросать… -- Никишин оглянул внимательно всю квартиру и спросил:

– - Где же вы, собственно, пишете?

– - Где пишу? Да где придется, -- сказал Молодцов. -- Обдумываешь и слагаешь стихи тоже как придется, как на тебя найдет: дорогой, за работой, а потом за чаем или за обедом запишешь. А переписываю я вот здесь, за этим столом. -- Молодцов ударил рукой по своему столику. Никишин улыбнулся.

– - Очень оригинальные условия для писательства. Я никогда не воображал, и это вас не затрудняет?

– - Чего ж? -- просто ответил Молодцов. -- В мой угол никто не касается, всякий сидит в своем.

– - Но ведь тут могут шуметь, петь, говорить, шить на машинке, разве это вас не может беспокоить?

– - Когда займешься как следует -- ничего не слышишь.

Никишин радостно засмеялся.

– - Вот что значит быть здоровым человеком, а у культурных-то людей, подите, какие утонченности… Флобер вон отдельную пристройку имел для занятий. Отдельно от всего -- и ход к нему был устлан мягкими коврами, чтобы ни звука шагов, ни шороха к нему не долетало.

Молодцов продолжал удивляться на самого себя; он чувствовал в себе удивительную перемену. Перед ним сидел образованный человек из того круга людей, которых он больше всего уважал, и который пришел к нему с таким приятным для него известием, относился к нему любезно и внимательно, но в его сердце не было и следа тех чувств, которые охватили его при одном представлении о такого сорта людях. Он глядел на его довольно приятное и осмысленное лицо, и оно ему не нравилось: лоб казался слишком туп, глаза не чисты и способ выражения чужд ему и слова какие-то неприятные, особенно последнее выражение о культуре, неизвестно почему, оно его вдруг раздражило.

– - Может быть, вашему Флоберу очень много выдумывать приходилось? -- сухо и с неприятным огоньком в глазах проговорил он.

Никишин внимательно поглядел на Молодцова сквозь очки и, как показалось Молодцову, снисходительно-покровительственно улыбнулся и проговорил:

– - Он был большой художник. Он не выдумывал свои вещи, а обдумывал, и тут не нужно было ему мешать.

Но это ничуть не просветило Молодцова; он не понимал разницы между выдумыванием и обдумыванием, также и того, в чем заключаются преимущества большого художника, и, краснея, слегка раздувая ноздри, проговорил:

– - Довольно странно. А мне думалось, если поэт знает, что ему петь и когда песня созрела в нем самом, то ему стоит только рот раскрыть, как песня польется сама, и польется звучно и свободно.

– - Конечно, так, но не всегда, -- как будто совсем не замечая тона Молодцова и совсем серьезно проговорил Никишин. -- Многим первоклассным поэтам каждая их строка стоила больших усилий. Это зависит от личных свойств писателя, от их способностей. Конечно, есть и такие, которые сразу пишут набело, ну, да не в этом дело… Так вы, значит, напишите?

Молодцов почувствовал, что Никишин увиливает от разговора с ним, а ему очень хотелось выяснить через него многое, так беспокоящее его и так неясное для него. Причину этого увиливания Молодцов понял так, что Никишин не считает его достойным вести с ним серьезный разговор, и это совсем неприязненно настроило его по отношению к Никишину, и он уже чуть не грубо ответил на последний вопрос:

– - Напишу.

– - Ну, так я так и скажу Николаю Леонидовичу, -- вставая, сказал Никишин, и, по-прежнему оставаясь любезным, он добавил: -- Он очень будет этим обрадован, ему вообще очень приятно, что у "Друга народа" будет сотрудник из среды народа. При посредстве вашем мы гораздо легче приспособим журнал для того читателя, которому мы задались целью служить произведением человеческом мысли.

– - Почему народу нужно служить только произведением мысли? -- задорно спросил Молодцов. -- Я думал, ему нужно служить всем, чем только можешь.

– - Это и есть все, -- наставительно сказал Никишин. -- Духовное свойство человека есть вся его сущность, и если он отдает эту сущность другим, то что же от него больше требовать.

– - Может быть, правильнее сказать -- продает, -- нахмурив лоб, проговорил Молодцов.

Никишин сделал гримасу на лице и каким-то не своим голосом проговорил:

– - Ну, что же, если хотите, продает. В наше время, к сожалению, все должно необходимо продаваться, но ведь продавать себя можно всюду, но люди, так называемые порядочные, делали это с расчетом. Они шли, например, служить учителями и докторами и не шли в становые или земские начальники; очевидно, в этом признается какая-нибудь разница. Стало быть, и из материальных выгод считается гораздо почтеннее служить меньшему брату, а не давить его и угнетать… Но оставим это. Мне кажется, вы сегодня не в духе, а я чувствую себя не настолько в ударе, чтобы чем-нибудь просветить вас, поэтому лучше прекратить принципиальные разговоры.