Николай Наседкин - Казарма Страница 5

Впрочем, об этом позже.

А пока надо завершить рассказ о стартовом дне армейской жизни. Он закончился отбоем. Перед этим мы поужинали, опять же ещё без охотки, ступили впервые в казарму, где три большущие комнаты, тянущиеся анфиладой, оказались плотно забитыми двухъярусными железными кроватями. Старшина роты Якушев, который, в отличие от своего прославленного хоккейного однофамильца, был мал ростом, но, как оказалось впоследствии, имел силёнку и неплохо владел основами бокса, начал выкликать нас по списку и показывать каждому его койку. Одному внизу, следующему вверху.

Я вдруг, как это бывает со мной, внутренне упёрся: ни в коем случае не соглашусь, если выпадет жребий на железнодорожный второй ярус. И когда по закону подлости так случилось, я очень убедительно предупредил:

- Товарищ старшина, я не могу спать на высоте. Я в вагоне, был случай, упал со второй полки и сильно разбился. В больнице лежал...

Якушев недоверчиво глянул в мои чистые глаза, хмыкнул: "Ну и пополнение!" - и милостиво разместил меня внизу.

А наверх попал из-за этого Витька Ханов. Поначалу на душе у меня поскрёбывало, совесть пошевеливалась, но что же делать, если всё во мне восставало против унизительно-нелепого карабкания в белых подштанниках куда-то ввысь под потолок. Да и, в конце концов, жребий мог сразу всё расставить, вернее, всех разложить по своим местам - почему мне выпал не тот?

- Гляди, - обиженный, пошутил Хан, - на шею тебе буду прыгать...

Потом весь остаток вечера каруселились сплошные дела-заботы. Мы учились заправлять постель по-солдатски (и сама постель, и подушка должны иметь чёткие плоские грани, как у кирпича - задача поначалу архисложная), подписывали раствором хлорки с изнанки шапки, гимнастёрки, брюки, шинели и прочие составные части воинского снаряжения в напрасной надежде, что эти безобразные несмываемые каракули избавят нас от потери вещей, пришивали-пришпандоривали подворотнички, петлицы, литеры, эмблемы и проч., и проч.

Короче, когда за пять минут до отбоя я разогнул спину и всем нутром вздохнул, то вдруг понял, что последний раз беззаботно покурил и наслаждался покоем ещё во время обряда пострижения. С тех пор вот уже несколько часов оказалось некогда ни скучать, ни отдыхать, ни думать. Неужели так будет все два года, каждый день?..

- С-с-станови-и-ись! - вскрик старшины рассёк воздух, словно свист хлыста.

С непривычки суетясь и толкаясь, мы выстроились в главном проходе по взводам. Сержанты-взводные подгоняли, поторапливали, выставляли нас по строгому ранжиру.

- Равнение на-а-а средину! С-с-сми-и-ир-на! Товарищ старший лейтенант, рота для вечерней поверки построена!..

Командир роты старший лейтенант Наседкин, которого мы уже имели удовольствие лицезреть в столовой, быстро прошёлся вдоль строя.

* (Признаться, когда я увидел это, то здорово удивился. Долго думал оставить или исправить, тем более, что мой однофамилец, как вы сейчас поймёте, ещё тот типчик, но всё же решил держать своё слово - все имена и фамилии в записках оставлены без изменения.)

За ним повисало-оставалось, благоухая весьма ощутимо, облачко спиртных паров. Настроение у отца-командира, судя по всему, было приподнято-торжественно-мажорное.  Он  остановился прямо против меня и, беспрерывно шевеля руками, потирая ладони, ломая с хрустом свои пальцы и покачиваясь с пятки на носок, несколько секунд многозначительно скользил взглядом туда-сюда по нашим лицам. Мы, в свою очередь, вынужденно рассматривали своего нового уставом данного папашу.

Старший лейтенант или, как в армии принято сокращать, старлей имел благородную наружность: довольно красивое, какое-то киношное лицо, хотя, впрочем, изрядно уже помятое, но весьма на вид волевое. Ростом чуть ниже среднего, с брюшком. Сразу становилось ясно, что нервишки у Наседкина слабоваты - у него не только без причины суетились руки, но и неприятно подергивались губы, всё время кривились и подрагивали. Впоследствии мы смогли вполне убедиться, что наш комроты (впрочем, он вскоре от нас исчез) оказался не только неврастеником, но и обыкновенным трусом, недалёким человеком и горьким пьяницей. Только потому я позволяю себе уже при описании первых минут знакомства с ним такой не совсем почтительный тон.

(Никогда не забуду, как однажды, месяца два спустя, я поздним вечером оформлял в ротной канцелярии, являющейся кабинетом офицеров роты, стенгазету, когда заявился в изрядном подпитии Наседкин. Мы в подобных случаях уже догадывались, что он опять передрался со своей половиной и будет ночевать в казарме. Он дал мне пару советов, как мне рисовать, приказал закругляться побыстрее, посидел на стуле, поикал. Потом вдруг ему в голову вскочила идея навести в канцелярии марафет. Он кликнул дневального, открыл в стене потайной ящик и велел вынести из него прочь накопившийся "хлам". Парнишка начал вынимать из тайника разнокалиберные водочные, винные и пивные бутылки, в которых бултыхалась какая-то странная жидкость. Не сразу я понял, что это, а когда понял, то поразился безразмерности бесстыдства старлея. Это животное, оказывается, пьянствуя в канцелярии, мочилось в опорожненные бутылки и складировало их в тайнике - то-то здесь постоянно странный запах чувствовался. Но поражало не столько то, что взрослый цивилизованный человек так омерзительно поган, сколько то, что он не скрывает этого, не считает нужным скрывать. Или он вообще нас за людей не считал?.. )

Итак, старший лейтенант Наседкин, Чао, как станем мы его называть, с каким-то наслаждением хищника во взоре оглядел рекрутов и произнёс не совсем твёрдым языком краткую, но прочувствованную речь:

- Ну, что, осколки, прощай свобода? Кха!..

Первые слова выговорил он вполне спокойно, с усмешкой, какой-то даже снисходительно-добродушной, но затем неожиданно завозбуждался, закричал, и от этого речь его начала странно прерываться, между словами из горла его вдруг вырывался неожиданный звук - кха! - нечто среднее между кашлем и смешком.

- Здесь вам не дом родной - кха! - и мамочку забудьте! У меня чтоб дисциплина была - кха! И особенно для тех, кто пеньки, говорю - кха! - если кого увижу, кто в казарме курит - кха! - убью! Я что, должен из-за вас замечания от командира - кха! - выслушивать? Нет, осколки, у меня разговор короткий - кха! Раз и - чао!..

Легко представить себе, с каким недоумением и даже ошарашенностью слушали мы этот бред непроспавшегося человека. Некоторые ребята, в задней шеренге, пожизнерадостнее, даже прыскали в кулак, еле сдерживая себя, чтобы не зареготать. Но весёлого было мало...

Однако пока размышлять оказалось некогда. Вперёд выступил старшина, и началась акробатика. Задача состояла в следующем: по команде мы должны за считанные секунды сдёрнуть с себя форму, всю её аккуратненько, в определённом порядке сложить на табуретки, что стояли в проходе перед каждой койкой, рядом точно по линеечке выставить сапоги, красиво намотав на голенища портянки, расстелить постель, нырнуть под одеяло и затихнуть.

Когда Якушев отрубил: "А-а-атбой!" - началось светопреставление. Мне потом, позже, когда у всех нас появилась уже муштровая сноровка, доводилось со стороны не раз наблюдать подобные спектакли, но даже и тогда зрелище впечатляло. А уж в первый день, действительно, всё это смотрелось настоящим цирком. Толкотня, вскрики, матюги вполголоса, охи, ахи, мельтешня рук, ног, прыжки на второй ярус, кто-то вдруг сорвался, смачно грохнулся в проход...

Но только наступила какая-никакая тишина и "последний из могикан" замаскировался в простынях - жестяной голос старшины приказал:

- Рота-а-а!.. Па-а-адъем!

Кино закрутилось в обратную сторону.

Для первого дня службы Якушев нас великодушно пожалел - только три раза мы совершили подъём и четырежды операцию "отбой". Нескольких лысых рекрутов, самых медлительных и невезучих, отправили мыть полы (потом мы очень скоро научимся произносить это слово так: пола), а мы, остальные, счастливчики, наконец-то были допущены на сладчайшее свидание с дядюшкой Морфеем.

Только я вознамерился, вытянув резиновые конечности, помечтать, подумать, сформулировать почётче своё отношение к новой обстановке, как кто-то неумолимый плотно прихлопнул меня мягкой толстой периной и быстренько придушил.

Я упал в сон, как в беспамятство.

Глава II

Самые сладкие сны за всю мою прежнюю и оставшуюся жизнь снились мне, наверное, в армии, в том числе и в первую ночь. А может, так просто кажется из-за того, что побудка в казарме совершалась в самую несусветную рань, и поэтому сон, прерванный на самом интересном месте, ещё долго помнился.

Из всех казарменных снов, вернее, сюжетов, наиболее ярко зафиксировались в памяти два. Притом первый из них - я просыпаюсь дома, в своей мягкой постели, за открытым окном клубится солнечный свет и где-то в отдалении упоённо голосит петух, я тянусь-потягиваюсь и жду, когда мама из кухни позовет меня завтракать - буквально преследовал меня. Этот незатейливый сюжет поначалу прилетал в мой сон раз, а то и два в неделю. И потом, встряхнувшись в пять сорок пять утра от мерзкого рёва старшины или дежурного по роте, я в первые секунды особенно остро ощущал нелепость и неестественность своего нового существования в действительности.