Наталья Рубанова - Люди сверху, люди снизу Страница 5

Теперь - нет; теперь важен не столько результат, сколько сам процесс написания: люблю я, когда лист от букв чернит, люблю, когда они в слова собираются, когда мысли вьюжатся, дерутся друг с другом - причем, сразу в двух реальностях (голова, бумага). Не так важно уже, о чем, понимаешь? Главное - как; форма победила фабулу, видишь ли... На время. А иногда я думаю, что, даже если у меня вообще абортируются сюжеты, я буду делать одни красивые формы. И это будет Путь Кайфа, путь чистого - хоть и испачканного Искусства.

ОТ КУТЮР. ТЕНЬ г-на НАБОКОВА: "Привет, персонаж... (на этот раз уже не так громко)".

- Ах, эти дивные, дивные ножки! - замечает автор-мужчина и, неудовлетворенный, идет сублимироваться к письменному столу. Его жена уже месяц не дает ему: ни-че-го, кро-ме зе-ле-но-го ча-я.

Новый абзац.

Аннушка цеплялась за горьковатый московский воздух, цеплялась за подножку трамвая, цеплялась, цеплялась, цеплялась... Ей было всего осьмнадцать, Аннушке, а в осьмнадцать, когда еще только-только в Москве, обязательно следует за что-то цепляться, цепляться, цепляться, дабы не слишком сильно стукнуться при неизбежном падении и не неизбежном подъеме (так говорят Аннушке новые "подруги", многие из которых не понаслышке знают именно о неизбежном падении и не неизбежном подъеме). Тем не менее Аннушка знать пока не знает ни о каких взлетах и падениях, поэтому наслаждается ровностью звучания города и теми его нюансами, которые, будто томные сирены, ласкают провинциальный слух, дорвавшийся от отчаяния до столицы.

ЗАМЕТКИ РЕДАКТОРА НА ПОЛЯХ: "дорвавшийся от отчаяния до столицы" просторечное выражение, не свойственное (далее неразборч.).

Аннушкины московские впечатления хаотичны и безнадежно безденежны. Ее взгляд притягивают в основном театральные кассы и различные галереи, где современное искусство продается на развес и в розлив. Иногда она заходит в большие центральные магазины, напоминающие музеи, и тихо ошалевает после провинции, где в конце восьмидесятых-начале девяностых прошлого уже века ничего подобного и в помине не было. Аннушка любуется красивыми часиками, стоящими дороже, чем ее жизнь, любуется тончайшими тканями, любуется флакончиками с буржуйской парфюмерией, любуется шикарными альбомами по искусству, которые не сможет купить в ближайшие несколько лет, любуется панорамой Кремля, любуется, любуется, любуется... Но, что уже хорошо само по себе, она не платит налога на воздух.

Аннушка изучает Москву сначала при помощи трамваев: просто садится и едет, а потом с удивлением замечает, что была уже там-то и там-то, и что от Пушкинской к Охотному ведет множество дорожек: "Направо пойдешь, прямо или налево?" - "Налево", - отвечает Аннушке ее внутренний голос, и поздней осенью первого курса она расстается с невинностью как с устаревшим словом.

Аннушка кружит, летает, парит над Москвой - наконец-то, вот, она в СВОЕМ городе - как нефть в воде, как русалка мимо проруби, как концептуальная селедка в чернильнице: новая бриллиантовая студенточка, дешевая рабочая сила, бесправная тварь, иногородняя общаговская дырка, повод для разговоров в общественном транспорте, эстетка, читающая в метро Набокова и Надсона; что дальше?

А дальше - как в сказке: чем дальше, тем страшнее: Аннушка съезжает от любезно приютившей ее Гертруды Иванны в общагу, потому как жить с Гертрудой Иванной ох как непросто. Гертруда Иванна встает рано-рано и сразу начинает шуршать в кухне, а шуршит она, пока Аннушкин мудильник не прозвонит. В кухне у Гертруды Иванны все на своих местах расставлено, а Аннушка все эти места забывает; в жизненные планы Аннушки не входит поддержание порядка на чужой кухне. К тому же Гертруда Иванна просит Аннушку засветло возвращаться, вот странная! Аннушка уже невинности-то лишилась - неувязочка номер сто один. Поблагодарив женщину, оттрубившую в лагере свои лучшие годы, Аннушка съехала в общагу.

Интермеццо

Сальто-морале куда опасней,

Чем сальто-мортале.

Ежи Лец

ОНО было никаким и длинным, грязно-мутно-серого цвета, около десяти этажей от роду. К ОНО вела долгая дорога бежавших в Московию.

ПЕРВЫЙ СУФЛЕР КОРРЕКТОРА, ОТОДВИГАЯ РУКОПИСЬ: нет существительного, согласующегося с причастием "бежавших".

ОНО стояло великим памятником соцреализму, социализму, тоталитаризму и проч. ОНО смотрело на мир десятками непромытых или прикрытых тряпьем окон, заклеивающихся на зиму - и наоборот - по весне.

Напоминая тюрьму или казарму, ОНО все же считалось жилой площадью. И прав был гр. Булгаков, писавший в свое время, будто москвичей испортил квартирный вопрос. Впрочем, не только москвичей: гостей столицы тот тоже здорово у.е.-л. Но припевочкам до сих пор снится полет Ритки! И кажется им, будто летят вместо нее - они, стопудово: летят в конце XX, а не в первой трети, и все тут. Так вот: кружат они себе, кружат по небу, только вот не голыми ведьмами на метлах, направленных к Лысой, и не на ковре-самокате, а на лайнере, и красавицами. Короче, парят они, бла-бла-бла, легко посверкивая колечками с изумрудами (бриллиантами, яхонтами - кто что любит) к своему, как всегда, вычитанному в страшных сказках Кому-то, кто подарит им небеса из голубых норок, солнце из платины да траву из малахитов.

ВТОРОЙ СУФЛЕР КОРРЕКТОРА, КАЧАЯ ГОЛОВОЙ: слишком длинные предложения для грамматического разбора. Скорее всего, они трудны для восприятия. Разбейте их на несколько более коротких. К тому же все эти нелепые вставки осложняют чтение основного текста. Не лучше ли их убрать?

Кажется, ОНО приручило их к этому, хотя, собственно, и не в припевочках дело: уж сколько о них бумаги поизмарали пис-сатели! - и даже "Девочки любили иностранцев" было уже сказано, и не хочется чернухи.

И все же... вот ОНО, человече, чуешь? Десятиэтажное, с мутными коридорами болотного цвета, с грязными лестницами и паутиной в ду'ше и в душe; а с потолка капает, капает, капает, и все время падают на пол мыльницы, потому как нет подставочек для них возле крана, и те снова падают, и опять - так смачно и хрупко, почти нежно, - раздается юный девичий мат; но руки мыльницу поднимают, и - все ухмыляется из года в год круговоротом биомассы в nature. Еще для душа типична очередь; у кабинок нет дверей и очень жарко, поэтому по коридору идут чаще всего в одних халатиках - длинных и не очень, а то и малюсеньких, и даже без трусиков, потому как надеть их через только что вымытые розовые ноги невозможно - ах, ах, как жарко, и Германа все нет...

В ОНО также присутствует туалет - не типа люкс-клозета "М" и "Ж", - но грязный, ободранный и грубый, как крестьянская пятка. Припевочки сносили и его, и ходили - для сохранения эфемерной, никем не виданной в России конфуцианской середины, - чистые, румяные и, большей частью, веселые. Особенно они бывали веселы, когда удавалось схавать (их словечко) чего-нибудь: похавать-то они любили, когда было что. Организованной толпой или поодиночке, шли барышни-крестьянки на кухню, что с не закрывающимися, вечно текущими кранами и большими разномастными тараканами. Барышни-крестьянки жарили картошку (а "фри" здесь как бы не предполагалось), варили картошку, но сначала чистили - опять же - ее, родимую, а потом закидывали в кастрюльку "Ставриду в масле" или "Лосося дальневосточного", крошили мелко-мелко лук (о, искромсанные ножом пальцы!), добавляли майонез ("могучая кучка"), и чудилось им под вечер после всей этой одурительной жратвы, будто жизнь прекрасна и удивительна, хоть этот мир и придуман по недосмотру не ими.

ТРЕТИЙ СУФЛЕР КОРРЕКТОРА, В ВОЗМУЩЕНИИ: опять предложение перегружено знаками препинания! Неужели нельзя разбить его на два? К тому же снова бранные, или близкие к ним, слова... В таком виде этот текст не может быть напечатан! Да неужели вы не понимаете?!

И вот, уже сверкая чисто вымытыми розовымя пятками, уходили припевочки в Город искать свое единственное-неповторимое счастье, не надеясь, впрочем, на черезчур - через что? - сказочного прынца с алыми парусами. Они уже стали проще и слегка прищемили хвост. Но после четвертой пива верили все же в белого коня, сладкозвучно чокаясь с кем-то, а потом ходили к всевозможным врачам. После пили горькую, но не плакали: они вообще редко плакали, эти припевочки - этому их научило ОНО.

ОНО тюрьмой, конечно, не было. Однако стадное чувство, развиваемое гнилыми стенами, присутствовало, и припевочки становились похожими одна на другую - не буквально, нет! - все они были такие милые и замечательные! Тем не менее все без исключения хотели земляничных полян, собственных квадратных метров и денег; исключения из правил, мечтавшие купить на эти деньги много-много свободного времени, спивались, правда, без какой-то особой периодичности.

Хотя, что плохого в земляничных полянах, квадратных метрах и деньгах? Ничего, да неоригинально. Вот если бы (варианты - голубая лагуна, домик у океана, дуб у Лукоморья). Не оригинальничали особо, разговаривая часто примерно так: