Виктор Воронов - Баллада о птице Страница 5

И не страх ли этот заставляет блуждать меня в узорах отражений самого себя в пересечениях пластов памяти, не приводя-таки к окончательности если не формы, то хотя бы сюжета. Любая линия стремится свиться в собственную спираль и увести все повествование в пространство, обессмысливающее его.

Но чем дальше я пытаюсь проникнуть в закономерность уводов этих, тем явственней постоянство присутствия в них не только тебя, но и двух моих друзей, потеря которых настолько болезненна, что несмотря на всю ее очевидность, я верю в нее не более, чем в очевидную невозможность встречи нашей с тобой.

Глава 7

Ты ведь не знала еще, что возвращаюсь я к тебе, да я и сам не сразу понял это, лишь проблеск мысли о возможности продолжения невозникшего школьного романа, а более - исчерпанность роли самого юного члена экипажа огромной плавбазы, где я уже пятый месяц был мотористом, привели к бурной деятельности по списанию на берег, благо начальство судовое с удовольствием избавилось от несовершеннолетнего моториста, взятого в нарушение всех инструкций, но я тогда толком этого не понимал, а лишь рвался на берег, оставляя позади всех, оберегавших меня в этом рейсе.

Вдруг оказалось, что нас списывается пятеро и, не будучи даже знакомы в четко разделенных иерархиях и кастах столь большого парохода, мы вдруг спаялись в крепкую пятерку, державшуюся бок о бок до самого Острова, где сразу осталось нас трое по причине запоя остальных. И предчувствие нашей встречи на том завороте дороги железной вызревало тем явственней, чем более авантюрным становилось путешествие наше, предполагавшееся сначала, по обещанию судового начальства; стать простым и коротким переходом на пассажирском суденышке от Южных Островов до Порта. Правда, первое сомнение у нас появилось уже на сейнере, который, как нам обещали, через час перекинет на "пассажир" всех нас.

Еще не знакомясь, мы, в ожидании окончания часа этого, играли в теннис в тесной сейнерской кают-компании, что поначалу даже забавляло непривычной траекторией шарика, отскакивавшего от качавшегося вместе с сейнером стола столь причудливым образом, что никакой закономерности в этом не было (и не был ли тот затянувшийся матч еще одним отражением предстоящего мне не только в составе этой пятерки?), но на втором часу игра нам стала надоедать, да и сейнер, судя по командам с мостика, явно собирался в замет, что никак не говорило об озабоченности нашей доставкой. А чуть позже нам весьма внятно разъяснили, что часов через шесть нас все же подкинуть до пассажира, порекомендовав не шибко суетиться, поскольку он пойдет не в Порт, а сперва вдоль Южных Островов, затем вдоль Северных, затем в Бристоль, затем в Питер (который Камчатский) и лишь после всего этого, вдоль Курил еще раз пройдясь, - в Порт.

Все это сулило явный месяц голодного плавания, на "пассажирах" кормили мерзко; и предстоящие странствия заставили нас внимательно вглядеться в тех, с кем предстояло пробиваться домой.

Глава 8

Перемещение вдоль полотна, простирающегося вкруг узелков, произвольно завязанных, уводит от одной предыстории в ей предшествующую, и вязь эта, становясь самодостаточной, начинает довлеть над движением к цели и без того неясной. Но на том случайном и с давно забытым именем сейнере в непредсказываемости движения шарика теннисного была заложена модель к цели движения - ведь шарик относительно Земли двигался не хаотично, хаотичным было движение бросаемого во все стороны сейнера и вместе с ним играющих в теннис - они, а не шарик, двигались по совершенно абсурдным траекториям, а он пытался сохранить в себе истинностность направления, но изворотливость игрока вводила его в новую систему координат, и тут же она, как и предшествующие, была сбита очередным накреном сейнера, а шарик пытался в своем кратком полете удержать хоть на этот полетный миг стабильность уже несуществующей системы - и все могло начаться сначала. Только бы хватало ловкости игроку. И я ли был последним игравшим или кто другой, но никто из нас не увидел связи движения шарика с нашими дальнейшими перемещениями, между тем как - могли мы внять его тревожному перестуку н осторожнее были бы тогда во встречности объединения своих стремлений домой, на Остров (и Птицы полет отражался в полете шарика теннисного, и столь же истинно отражение было, сколь и иллюзорно).

Ведь и дома-то своего на Острове том ни у кого, кроме меня, не было. Была контора тралфлота, где нам причитались какие-то более или менее деньги (скорее, менее), был растянутый вдоль моря, прижатый к нему сопками местами вплотную, городок, умевший вбирать в себя судьбы даже ненадолго задержавшихся в нем людей.

А дом - что было домом для кого из нас, мы пытались разобраться перед тем, как расстаться, как оказалось, для невстречи уже, и - поняли, что не знаем мы, что это такое, хотя не сироты еще мы были, но предчувствие сиротства уже тяготило каждого из нас.

Тебя, Володя, я еще не раз встречал потом в городке, пока ты с женщиной, которой решился поверить, потому как неменьшие потери были в глазах ее и печаль судьбы предшествующей делала ее бесстрашной, не свернул круто с когда-то избранного тобой пути одиночки-страдника дальневосточного и не исчез с нею где-то в яблонево-грушевых садах, но еще чаще я встречал отблеск встреч с тобою, лежащий на людях, разбросанных по окраинам островным нашим, и хоть негромок ты был, но отсвет глаз твоих ложился на более слабых явной отметиной, внятной и через многие годы для знавших тебя.

А ты, Ростовчанин, встречался не раз мне, но прости - я был слишком слаб, чтобы осмелиться узнать тебя, и знакомились мы всякий раз заново, и был ты великодушен и щедр, и ни намеком, ни полувзглядом не упрекал за непамять. Спасибо тебе.

Спасибо и за шампанское в ночном Домодедово, когда я, теряясь в непонимании потери ее, к которой привели вы меня с сейнера путем кратчайшим, взяв на себя всю ломаность траекторий, а меня - как шарик тот - бережно пронесли путем прямым, не мог вспомнить самого себя - ты отогрел меня, и дело не в шампанском, но только ты смог бы договориться с суровыми нашими стюардессами, чтобы до самого Острова меня не будили и не выпроваживали из самолета на неизбежных в трансконтинентальности перелета посадках, дабы целительность снов, навеянных выпитым с тобой шампанским, не прерывалась никем.

А сны эти сладкими были и уводили они далеко из самолета того. И не было в них смрада хмельного.

Было лето далекое, и дальность его от нашей с тобой, Ростовчанин (да и ты ли то был - не близнец ли твой, о возможности которого ты как-то обмолвился, усомнившись в его развоплощенности еще до зачатия, неполнотой своей угнетавшего тебя, принуждая к размаху в любом движении, чрезмерному даже для двоих), встречи за столиком шатким остается все той же.

Годы плюсуют друг друга, но среди этих сумм есть некий пробой, позволяющий вернуться в то лето столь же стремительно, как возвращались в него мы с тобой, внезапно трезвея от голоса диктора аэропортовского, призывающего опаздывающего на рейс "Москва - Остров" меня срочно пройти на посадку, и в глазах наших заблестели отблески костра на берегу ночном разожженного нами, но некогда было уже и словом перемолвиться, и вот я лечу, потеряв тебя или близнеца твоего нерожденного, и самолет все тот же, куда бы ни пытался я улететь, и высота со скоростью год от года неизменны, и лишь декорации полетные зыбко обозначают контуры изменений его, рассмотрение коих позволяет относительно точно приземлиться в нужном времени: ТУ-114, ИЛ-18, И.Т1-62, ИЛ-86, Боинг-737, впрочем, список можно продолжить, поскольку на сам полет ничуть не влияет смена декораций Л-410 на ЯК-42.

Отделенность островная вынуждает принимать неизбежность полетов, столь же противоестественных; сколь нелепы были бы попытки пингвина взлететь. Но абсурдность полета груды железа не мешает использовать его для уплотнения пространства, хотя и приводит к утрате реальности расстояний и смешению временных пластов, и вот мы с тобой, устав от неприютности встречи нашей, еще не последней, пытаемся поужинать в достаточно известном и даже легендарном ресторанчике на узкой московской улочке и было нам в нем хорошо, хотя опрометчиво мы понадеялись на собственные силы в сражении с меню и стол, накрытый даже с некоторой издевкой, скорее напоминал резервные запасы банкета роскошного, нежели ужин на двоих, но издевка между тем перешла в изумление, когда мы благополучно справились со всеми горами и горками съестного, и даже переросла, в слегка недоуменное почтение, когда щедрые чаевые и зрелище разбухшего кошелька ввергло официантку в сомнение - не она ли лопухнулась, приняв нас за лопухов, но дело было вовсе не в ней, а в рисунке на стене.

Нарисована была Птица. Через двенадцать лет я узнал ее. А тогда она еще не летала Но столь гармонично было ее парение на стене, что продолжение его в пространстве истинно полетном зависело лишь от недостаточности усилия художника, самую малость не до, и компенсировать ее смогли ты да я, поверив в продолжение парения этого. Оно - состоялось. Как и вина моя (твоя, наша с тобой) перед Птицей этой, узнать которую я смог только через двенадцать лет. И в полете ее смешалось до и после, и свободно пронзает парение Птицы жизнь нашу, и не разобраться мне до самого возвращения к ней, близость которого все более явственна, что же было доначальным -Ее полет или наша с тобой успевшая ко времени вера в возможность полета Ее, освободившая и пробудившая Ее.