Вячеслав Пьецух - Государственное Дитя Страница 5

После того как Василия Злоткина выгнали из университета, он целыми днями торчал в комнате, которую снимал у одного путевого обходчика, большого любителя тишины, газетного чтения и ягодного вина. Он часами лежал на явно краденой больничной койке и, казалось, жадно прислушивался к току крови в своих артериях, с минуты на минуту ожидая, что сердце встанет, ток крови прекратится, сознание охватит тяжелая пелена, и тогда настанет то ужасное, бесконечно мучительное мгновение, которое полагает предел просвету бытия со стороны будущего, то самое мгновение, когда всеобязательно приходится помирать. Причем, ему не столько помирать было страшно, сколько доводила до исступленья все та же мысль: вот он того и гляди умрет и не оставит по себе памяти, и факт его существования окажется под сомнением, и в будущей жизни никто не узнает о человеке, который, может быть, заслуживает известности, как никто. Неудивительно, что со временем вопрос: как бы выбраться из мрака обыкновенного, пошлого существования на свет европейской славы, - стал его постоянно мучить. Он думал о судьбах знаменитых людей минувшего и между прочим приходил к выводу, что добром известности не добудешь, ибо, например, Юлий Цезарь записан в учебниках истории потому, что он тиранил Римскую республику, а Брут за то, что он зарезал тирана Цезаря, разные же умники, вроде Исаака Ньютона, запоминаются людям исключительно в связи с тем, что им дано предугадать на все предбудущие века: бомбы падают вниз в условиях любого государственного устройства. После он засыпал, утомленный приятной работой воображения, причем ему никогда ничего не снилось.

В скором времени он покинул Саратов, где ему решительно нечего было делать, и обосновался в Москве, в Тверской части, на Лесной улице, в небольшой комнате, окна которой упирались в чужую стену. Правда, поначалу он бедовал, то есть питался подаяньем и ночевал на заброшенных станциях метро, но потом чудом напал на пустующую комнату и чудом же устроился младшим кассиром в Палату звездочетов, каковая в то время планомерно вычисляла новое Государственное Дитя. Долго ли, коротко ли, но и в Москве ему показалось скучно, да еще так, что он выкрал в кассе немалую сумму денег, пропил их в кабаке на 2-й Брестской улице, был разоблачен и, не дожидаясь ареста, бежал во Псков. На Псковщине, в районе деревни Луевы Горы, он перешел государственную границу; это предприятие ему ни за что бы не удалось, если бы сектор границы в районе деревни Луевы Горы не держали эстонцы, вернее сказать, эстонский контингент Международных Изоляционных Сил, и, к счастью, Василию Злоткину пришлось иметь дело с бывшими соотечественниками, которые когда-то томились под сенью российской державной мысли и настолько прониклись ею, что эстонских солдатиков легко можно было и облапошить, и подкупить. Василий Злоткин дал два доллара часовому, с тем чтобы тот впустил его на территорию эстонского государства, добрался до ближайшего блок-поста и объявил дежурному офицеру, что-де он перебежал из России сообщить некую великую тайну, от которой зависит будущность всей Европы; тайну сию Злоткин соглашался открыть только главе республики, и поэтому его сначала подвергли санитарной обработке, а затем отправили в Таллин на вертолете; дорогой он в корчах творческой мысли выдумывал свою тайну, как вдруг его осенило, и он стал преображаться, что называется, на глазах: сами собой расправились плечи, гордо вскинулась голова, а во взгляде появилось что-то едко-жестокое, как у собаки, которая задумала укусить.

До Президента республики перебежчика Злоткина, понятно, не допустили, но начальник Генерального штаба Петер Арнольде принял его у себя на вилле. Когда их оставили одних, генерал Арнольде закурил большую сигару и поинтересовался на чистом русском:

- С кем, как говорится, имею честь?

Василий Злоткин положил ногу на ногу и сказал:

- Начать придется издалека. Вы, разумеется, слышали, что некоторое время тому назад в Москве при таинственных обстоятельствах погибло Государственное Дитя?

Генерал едва заметно кивнул в ответ.

- Так вот наследник Аркадий жив...

Делая это искрометное заявление, Василий Злоткин рассчитывал на эффект, но генерал Арнольде продолжал внимательно смотреть ему в глаза, попыхивая сигарой. В камине потрескивали дрова, о стекла окон бился холодный осенний дождь.

- Один офицер охраны, - продолжал Злоткин, - истинный патриот своего отечества, как-то узнал о готовящемся злодеянии и спас Государственное Дитя. Этот офицер спрятал отрока Аркадия в Свято-Даниловом монастыре, а наследником престола нарядил некоего молодого жильца из свиты, который и был убит вместо Государственного Дитя.

- Охотно верю, - сказал генерал Арнольде. - Где же сейчас обретается русский принц?

Василий Злоткин выдержал многозначительную паузу, напустив на глаза влажную пелену, и произнес как-то в нос:

- Он здесь...

- То есть вы хотите сказать, что вы и есть Государственное Дитя?

Злоткин чинно кивнул в ответ. Он, разумеется, ожидал, что уж этим-то сообщением он точно потрясет своего собеседника, но ничуть не бывало: генерал Арнольде только на одно мгновение навострил взгляд, потом медленно поднялся из-за стола, прошелся от камина к окну, уронив на ковер толику сигарного пепла, несколько секунд стоял неподвижно и смотрел на заплаканные деревья, наконец повернулся к Злоткину и сказал:

- Насколько я понимаю, вы претендуете на политическое убежище.

- На политическое убежище и убедительный пенсион.

- Хорошо, я доложу моему Президенту о вашей просьбе. Полагаю, вы будете совершенно удовлетворены.

Говоря эти слова, генерал Арнольде уже обкатывал в уме формулировку, которую он предложит вниманию Президента: возвращение из небытия наследника Аркадия, будь он хоть трижды самозванец, есть отличный повод посеять в России смуту, между тем Европа только в том случае сможет дышать спокойно, если эта вредная страна будет постоянно ангажирована внутренними дрязгами, пока окончательно не превратится в кантианскую "вещь в себе".

Три дня спустя Василий Злоткин получил временный вид на жительство, пятьсот крон единовременного пособия и от греха подальше был переправлен на остров Даго. В городке Кярдла, столице этого острова, он один день жил в гостинице на улице Вабадузе, а потом его поселили в доме эстляндского обрусевшего немца Ивана Федоровича Дубельта, бывшего военного коменданта, фанфарона, дылды и усача. Дом был кирпичный, с голландскими окнами, крытый черепицей и окруженный отличным газоном, который со всех сторон огораживал густой можжевельник, стриженный под забор. В доме, кроме хозяина, жила его жена Саския, бессловесная, но вечно улыбающаяся эстонка, дочь Мара, девушка двадцати двух лет, работавшая на перчаточной фабрике, и ее муж Энн Бруус, который в прошлом был боцманом рыболовецкого флота, а теперь служил на той же перчаточной фабрике в сторожах.

Понятно, что в этом доме Василий Злоткин жил на особенном положении в силу его романтической легенды и величественных, хотя и туманных, видов на будущее; ему говорили "ваше высочество", за столом сажали на председательское место, потчевали изысканными кушаньями, возили по острову на губернаторском "кадиллаке" и предупреждали каждый его каприз. А капризничал он немало: то ему взбредет в голову посетить соседний остров Сааремаа, то приспичит послать дурацкую телеграмму Президенту республики, то подавай ему консервированного угря. Наконец, он раскапризничался до такой степени, что вознамерился склонить к сожительству хозяйскую дочку Мару. Он отослал с глаз долой Энна Брууса под предлогом переписи русских беженцев, годных к военной службе, из которых впоследствии можно было бы сформировать личную гвардию Государственного Дитя, и без помех принялся подбивать женщину на измену. Он ловил ее где-нибудь в укромном уголке, прижимал к стенке и говорил:

- Мара, будь моею. Озолочу.

Видимо, комендантская дочка не сильно была привязана к своему боцману, поскольку она довольно скоро дала добро.

- Хорошо, - как-то сказала Мара, - но только поклянитесь на Библии, что вы станете государем всея Руси.

Какие-либо резко политические предприятия покуда в планы Василия Злоткина не входили, ему нравилось сибаритствовать и капризничать на острове Даго в качестве чудом спасшегося отрока Аркадия, и поэтому его порядком раздосадовало условие Мары Дубельт, но делать было нечего, и он поклялся, уж очень ему не терпелось залучить Мару в свою постель.

Между тем Энн Бруус воротился в Кярдлу с парой сотен прошений о зачислении на службу в войско Государственного Дитя. Воленс-ноленс, Василию Злоткину пришлось приступить к формированию личной гвардии, и дом старого коменданта скоро превратился в проходной двор: прибывали целыми компаниями безработные русаки из Таллина и Нарвской губернии, пересекали границу дальние потомки латышских стрелков, являлись какие-то подозрительные личности из эстонцев, так что даже пришлось разбить для них лагерь на окраине городка. Впрочем, Василию Злоткину неожиданно понравился кавардак с вечной толчеей, воинственным духом, канцелярией, преклонением перед ним совершенно чужих людей и той атмосферой какой-то панической деятельности, которая обыкновенно так нравится простакам. Проблем и вопросов каждый день возникала тьма, откуда-то приходили денежные переводы, иногда на весьма значительные суммы, во дворе с утра до вечера дымила походная кухня, поставлявшая к общему столу рассольник и бобы с салом, через правильные промежутки времени устраивались стрельбы по воронью, со всех сторон звучало "его высочество приказали", "его высочество возражают", а ближе к ночи в маленькой спальне на втором этаже, в нагретой постели, его дожидалась Мара; боцман, уже прознавший про эту связь, принял ее как данность, как политическую реалию новых дней, и даже заявил жене, что в любом случае до конца разделит ее судьбу.