Василий Брусянин - Певучая гитара Страница 5

Гитара из рук Павла Иваныча перешла к телеграфисту, а племянник главного начальника и лысый чиновник отошли к окну, о чём-то беседуя. Двое молодых людей и Август Андреич также рассуждали о чём-то, но уже полным голосом. Август Андреич осуждал какую-то группу людей, называя их «шайкой» и возмущаясь их поведением «последних дней». Один из молодых людей, очевидно, был его сообщник, другой, напротив, возражал. Я поймал несколько фраз из разговора трёх чиновников и догадался, что говорилось именно о событиях «последних дней».

К столу подошли Павел Иваныч и его лысый собеседник.

— Всё это вздор! — вдруг воскликнул первый, сверкнув глазами и уставившись в лицо собеседника, не согласного с Августом Андреичем. — Я сам был студентом четыре года и всё это знаю!.. Вы, может быть, обо всём этом по рассказам судите, а я сам видел. Бывало это и раньше, когда я ещё студентом был!..

Споривший с Августом Андреичем молодой человек изумлёнными глазами уставился на племянника главного начальника, и когда тот смолк, он негромко произнёс:

— Я ничего не говорю!.. Я только говорю, что так бы не следовало… Если б и нас с вами…

— Нас с вами никто не тронет! — резко оборвал его племянник главного начальника. — Мы с вами на улицах не орём! Да-с, не сумасшедшие! А если они допустили это, да ещё и целой толпой — так их и надо!.. Я ведь знаю, я сам был в университете!

— Я тоже говорю!.. Ведь это шайка!.. Шайка!..

В передней раздался резкий звонок, и все разом смолкли, точно громом оглушённые. Иван Тимофеич бросился из комнаты со словами: «Это он! Это он!», за ним следом вышла и Евлампия Егоровна, а в дверях столпились гости.

Немного спустя в зале появился высокий и стройный брюнет, в тёмном длиннополом сюртуке со значком на лацкане и в цветном жилете. Подняв к усам обе руки, с блестящими кольцами на пальцах, он закрутил их кончики и начал здороваться, особенно дружественно пожав руку племяннику главного начальника.

Это и был долго ожидаемый Игнатий Николаич Савин. Раскланивался он галантно, говорил негромко, с улыбкой на выхоленном лице и прищуривая тёмные глаза. Перед Иваном Тимофеичем он извинился, что опоздал, объяснив это тем, что был в опере. Иван Тимофеич улыбнулся и принялся угощать гостя чаем.

Заговорили о театре. Говорили, впрочем, больше Игнатий Николаич и племянник главного начальника. Они даже поспорили о голосе какой-то певицы, но так как спор сводился к разговору о вкусах — то скоро и прекратился. До конца вечера больше уже не затрагивалось никакой специальной темы, а говорили о разных «высших» и «не высших» материях, немного посплетничали и покритиковали кое-кого из отсутствующих. Говорили все разом и по одиночке. Когда говорил Игнатий Николаич своим мягким и приятным баритоном — все слушали его внимательно, и, как мне казалось, из всех нас пальма первенства в этом отношении принадлежала Ивану Тимофеичу. Когда самовар был убран, а на столе появились новые бутылки вина и пива, — началась настоящая попойка.

Прежде всех опьянели Иван Тимофеич, телеграфист, лысый господин и племянник главного начальника. Последний всё время играл на гитаре, кивал головою, смеялся и подпевал. Игнатий Николаич пил только коньяк и выпитое закусывал мятными лепёшками; по мере опьянения лицо его преображалось, заметно краснея, кончики усов раскручивались, на лоб сползали волосы, гладко причёсанные в момент появления; глаза его ещё больше щурились, зато когда расширялись — зрачки их блестели сильнее.

Между Августом Андреичем и прежним его оппонентом снова завязался спор и, как скоро оказалось, на ту же тему, на которую они говорили до прихода Савина, вернее, до резкого звонка, возвестившего его появление.

Оппонента Августа Андреича звали Петром Осипычем. Это был брюнет лет 25, скромно, но прилично одетый; плечи его были узки и приподняты, руки — длинные с жилистыми кистями; на высокий залысившийся лоб спадали пряди тёмных волос, тёмные же усы и борода оттеняли бледность щёк; глаза его, тёмно-карие и узкие — блестели, голос был тихий и ровный, и, казалось, говорит он с большим убеждением, но робко.

— А я вот говорю, что это неправда, и вы напрасно силитесь защищать то, что подлежит осуждению, — говорил Август Андреич, горячась и вращая воспалёнными глазами.

— Позвольте! Позвольте! — возражал Пётр Осипыч. — Я не защищаю, я высказываю своё мнение, так сказать, констатируя факт.

— Как же это «не защищаю»… Вы говорите, что…

— Вы говорите, что… — начал было и сосед Августа Андреича.

— Я не защищаю!.. Не защищаю!.. — громко выкрикивал Пётр Осипыч, и я видел, какой злобой сверкали его глаза.

Он махнул рукою и, встав, прошёлся по комнате.

Благодаря тому, что голоса спорщиков повысились до крика и их заметно оживило возбуждение — разговор сделался общим.

— Нет-с, позвольте-с!.. — в свою очередь громко воскликнул и Август Андреич и также приподнялся, преследуя Петра Осипыча.

— Господа!.. Господа!.. — кричал племянник главного начальника, но его высокий тенорок был заглушён густым басом Августа Андреича, который размахивал руками, следуя за противником, расхаживавшим по комнате.

— Господа! Игнатий Николаич! Рассудите! — взывал Август Андреич к авторитету Савина.

Тот обвёл всех присутствующих внимательным взором и сказал что-то вполголоса племяннику главного начальника.

Молодой человек презрительно усмехнулся, махнув в сторону спорщиков рукою.

— Нет-с, это не наше дело! — по прежнему не унимался Август Андреич. — Мы — чиновники! Да-с!.. Мы дальше своего управления ничего не должны знать и не совать нос не в своё дело!..

— Конечно, мы — чиновники! Конечно! — горячо подтверждал и Иван Тимофеич.

Голоса смолкли. Пётр Осипыч, которому, очевидно, не понравился исход разговора с Августом Андреичем, замолчал первым и принялся пить пиво. Лицо его было взволновано, глаза всё ещё блестели, и даже руки немного дрожали. Август Андреич несколько раз прошёлся по комнате, пощипывая бородку и, с какой-то недовольной гримасой на лице, косясь в сторону Петра Осипыча.

— А вот, если бы вас, Игнатий Николаич, попросить сыграть что-нибудь! — обратился хозяин к Савину минуту спустя.

— Да! В самом деле, Игнатий Николаич! — поддержал хозяина и племянник главного начальника.

Игнатий Николаич снова обвёл глазами присутствующих, как бы справляясь — все ли просят его сыграть, и потом гордо отклонил эту просьбу. Всех усиленнее просил гостя хозяин, и его усилия закончились успехом. Взяв гитару, Игнатий Николаич вытер платком руки, настроил инструмент как-то по своему и начал вальсом. Игра его, действительно, останавливала внимание. В комнате слышались тихие и нежные аккорды, то усиливавшиеся, то замиравшие в какой-то тихой грусти.

Все мы, притаив дыхание и не шелохнувшись, слушали игру, и, казалось мне, — звуки покорили громкие и пьяные голоса, до того нарушавшие тишину нашей всегда мирной и безмолвной квартиры, и примирили спорщиков. Иван Тимофеич стоял сзади стула, на котором сидел Игнатий Николаич, и я видел его печальное лицо с грустным выражением в глазах. На лицах гостей также было новое выражение: казалось, все вдруг задумались о чём-то, и всем им припомнилось что-то грустное, как будто далёкое и забытое и потревоженное теперь тихими и печальными аккордами… Звуки замолкли. Игнатий Николаич откинулся к спинке стула, улыбнулся и заиграл новый мотив, и выражение на лицах слушателей разом сменилось. Улыбаясь и размахивая в такт рукою, племянник главного начальника подпевал под аккомпанемент гитары:

Чтобы всем угодить, —

Веселей надо быть…

Темп аккомпанемента участился, и несколько голосов разом повторили:

Чтобы всем угодить, —

Веселей надо быть…

Разразился общий хохот, и звуки гитары смолкли. Игнатий Николаевич вновь закурил потухшую папироску и с улыбкой во всё лицо заиграл новый мотив. Нестройный хор пьяных людей тянул:

Дай на тебя мне посмотреть,

Поцеловать и умереть…

Я обожа-а-ю, я обожа-а-ю…

Под пение и хохот я незаметно для многих поднялся и вышел к себе. Из-за тонкой перегородки, отделявшей мою комнату от зала, голоса слышались явственно. Все дружно тянули: «Я обожа-а-ю, я обожа-а-ю!..» Раздался новый взрыв хохота, и я слышал голос Ивана Тимофеича, властвующий над всеми голосами.

В паузы, когда смолкала гитара, я слышал беспорядочный говор, звон рюмок и стаканов, а потом новые и новые взрывы хохота. Полчаса спустя Игнатий Николаевич поднялся и громко заявил, что уходит, после чего поднялся говор ещё беспорядочнее. Многие просили его оставаться, ссылаясь на то, что рано, и что веселье только что началось. Кто-то даже предложил Игнатию Николаичу засесть в «винт», но это предложение окончательно смутило Ивана Тимофеича, и он принялся извиняться, что, не предусмотрев, не запасся картами…