ХРОНИКА ОДНОЙ СМЕРТИ, ОБЪЯВЛЕННОЙ ЗАРАНЕЕ - Габриэль Гарсия Маркес Страница 5

На самом деле моя сестра Маргот оставалась одной из тех немногих, до кого не дошла весть о том, что его собираются убить. “Да знай я об этом, я бы затащила его к нам хоть на аркане”, - заявила она следователю. То, что не знала она, удивительно, но куда более удивительно, что ничего не знала моя мать, ведь ей обо всём становилось известно раньше всех в семье, хотя она уже много лет не выходила из дома, не посещала даже церковь. Эту способность матери я оценил, когда начал рано вставать, чтобы ходить в школу. Помню ее в те утренние часы: бледная и загадочная, она подметала двор связкой прутьев в пепельном мареве рассвета, а затем, по глотку отпивая кофе, рассказывала мне обо всём, что случилось в мире, пока мы спали. Казалось, тайные нити связывают мать с другими жителями городка, особенно с людьми ее возраста, и порой она изумляла нас, заранее сообщая новости, узнать которые могла разве что с помощью ясновидения. В тот день, однако, она не прочувствовала пульса трагедии, надвигавшейся с трех часов утра. Она закончила подметать двор, и моя сестра Маргот, уходя встречать епископа, видела, что мать уже молола юкку для пончиков. “Слышно было, как петухи кричат”, - всегда говорит моя мать, вспоминая тот день. Но она никак не связала отдаленный шум с прибытием епископа, а приняла его за последние всплески свадебного веселья.

Наш дом стоял в отдалении от главной площади, в роще манговых деревьев, возле реки. Моя сестра Маргот шла к порту вдоль берега; люди были слишком возбуждены визитом епископа, чтобы интересоваться другими событиями. Лежачих больных выносили на улицу, чтобы они могли принять исцеление от Господа, женщины выбегали из своих дворов с индюками, молочными поросятами и прочей снедью, а с противоположного берега подплывали лодки, украшенные цветами. Но едва епископ проплыл мимо, так и не ступив на нашу землю, как другая, приглушенная дотоле новость вырвалась на волю и обрела скандальный размах. Тогда-то моя сестра Маргот и узнала ее во всей беспощадности: Анхела Викарио, красивая девушка, которая днем раньше вышла замуж, была возвращена в родительский дом супругом, обнаружившим, что она не девственница. “Я почувствовала себя так, словно это я должна умереть, — сказала моя сестра. — Но сколько ни крутили, ни вертели по-всякому эту историю, никто не мог объяснить мне, как бедный Сантьяго Насар в нее впутался”. Единственное, что все знали точно, — это то, что братья Анхелы Викарио поджидают Сантьяго Насара, чтобы убить.

Моя сестра вернулась домой, кусая губы, чтобы не разрыдаться. В столовой она увидела мать — на ней было воскресное платье в голубой цветочек, надетое на случай, если бы епископ вдруг заглянул поприветствовать нас; мать, напевая фаду[4] о потаенной любви, накрывала на стол. Моя сестра заметила, что приборов больше, чем обычно.

— Для Сантьяго Насара, — сказала ей мать. — Мне сказали, ты пригласила его на завтрак.

— Убери, — сказала моя сестра.

И обо всём рассказала. “Но было так, будто она уже знала, — сказала мне сестра. — Было, как всегда, когда ей начинали что-то рассказывать: рассказ еще и до середины не дойдет, а она уже знает, чем он закончится”. Однако эта дурная весть стала для матери непростой головоломкой. Сантьяго Насару дали имя в ее честь, она была его крестной, но в кровном родстве состояла она и с Пурой Викарио, матерью возвращенной невесты. Тем не менее, еще не дослушав до конца, она уже надела туфли на каблуках и накинула церковную мантилью, которую в то время доставала только для визитов соболезнования. Мой отец, который всё слышал из постели, в пижаме появился в столовой и с тревогой спросил, куда она собралась.

— Предупредить куму Пласиду, — ответила мать. — Несправедливо, когда все знают, что ее сына хотят убить, одна она ничего не знает.

— Мы с ней связаны так же, как с Викарио, — сказал мой отец.

— Надо всегда быть на стороне мертвого, — ответила мать.

Мои младшие братья стали выходить из своих комнат. Самые маленькие, чувствуя дыхание трагедии, заплакали. Мать не обратила на них внимания, — впервые в жизни, — и не прислушалась к словам мужа.

— Погоди, я оденусь, — сказал он ей.

Она была уже на улице. Мой брат Хайме, которому тогда еще не исполнилось семи, единственный был одет, готовый идти в школу.

— Проводи ее, — приказал ему отец.

Хайме побежал за матерью, не понимая, что происходит и куда они идут, и ухватился за ее руку. “Она шла и говорила вслух, — сказал мне Хайме. — Управы нет на этих мерзавцев, еле слышно бормотала она. Скоты вонючие, только одно и могут — несчастья творить”. Она даже не замечала, что держит за руку ребенка. “Подумали, наверное, что я с ума сошла, — сказала она мне. — Одно помню: вдалеке шум толпы слышался, будто снова началось свадебное гулянье, и все бежали к площади”. Она ускорила шаг со всей решимостью, на какую была способна, понимая, что на кону человеческая жизнь, но кто-то, бежавший навстречу, проявил сострадание к ее безрассудному порыву.

— Не спешите так, Луиса Сантьяго! — прокричал он ей на бегу. — Его уже убили!

***

Байардо Сан Роман, человек, вернувший жену в родительский дом, впервые появился в городке годом раньше, в августе, за шесть месяцев до своей свадьбы. Он прибыл на еженедельном пароходе с несколькими дорожными сумками, серебряные застежки которых сочетались с пряжкой его ремня и колечками для шнурков на ботинках. Ему было за тридцать, но выглядел он моложе — с узкой талией юного тореадора, золотистыми глазами и кожей, словно прокаленной на медленном селитряном огне. Он приехал в коротком пиджаке и брюках в обтяжку — и то, и другое из бычьей кожи, — и в лайковых перчатках одного с ними цвета. Магдалена Оливер, прибывшая на том же пароходе, глаз не могла от него оторвать во время путешествия. “На педика смахивал, — сказала она мне. — А жаль, так маслом бы его намазала да живьем бы съела”. Она была не единственной, у кого возникли подобные мысли, и не последней, кто уяснил, что Байардо Сан Роман — не тот мужчина, которого разгадаешь с первого взгляда.

Моя мать под конец августа прислала мне в колледж письмо, где