Жар-жар - Олег Клинг Страница 5

И все же… все же… пусть бы появились здесь сейчас родители… Пусть все будет, как прежде – недавно и в тоже время совсем-совсем давно.

Вдруг вздрагиваю будто от выстрела – то сторожевой что-то прокричал. Развожу руками: ничего не понимаю. Тогда он, не выпуская ружья, подошел к буфету, открыл дверцу, достал оттуда ложку, вилку, а затем миску, показывая тем самым, что все это надо собирать в дорогу. При этом то ли мне показалось, то ли на самом деле он мастерки разыграл пантомиму: бросил все это в невидимый и существующий только в воображении солдатика мешок. Это означает, что мне надо собрать какой-то скарб. Ложка, ложка, ложка; вилка, вилка, вилка; нож, нож, нож (охранник отрицательно мотает головой, подбегает ко мне, выхватывает нож: никаких ножей!..)… ну, хорошо, никаких ножей… тогда чашка, чашка и чашка. Стало даже весело от такой игры. Что надо еще? Солдатик жестами показывает: одежку. Да. Да. Одежку.

Но не успеваю подумать, какую одежду собрать в чемодан, около дома со скрипом останавливается машина, конвоир получает приказ, торопит-торопит меня. Хватаю что попадает под руку, запихиваю в чемодан, с трудом поднимаю его. В другую руку солдатик сует мне кухонный скарб. Затем он делает строгий вид, и мы выходим во двор. С визгом и восторгом ко мне кидается наш песик: ему почему-то очень весело. Но когда конвоир берет меня за руку, а затем подталкивает в спину к машине, собачонка начинает рычать и даже хочет укусить солдата за ногу. Солдат с такой силой пнул псину, что та взлетела в воздух, перевернулась, а затем пластом шлепнулась на землю. Она не двигалась и лишь тихонько поскуливала. Но у меня и в мыслях не было подойти к ней: никто не разрешит.

Надо садиться в машину. С трудом закидываю в кузов чемодан, затем узел с посудой (в нем что-то звякнуло: наверное, разбилось, точно разбилось, но разве это имеет какое-либо значение). Вскарабкиваюсь в грузовик: мешает одежда, как будто не моя, непривычная. Но все не важно, абсолютно не важно! Плюхаюсь в изнеможении на скамью и вздрагиваю от страшного, дикого, похожего на разрыв шаровой молнии смеха. Хохочут все – обычно степенные старики и старухи, почтенные фрау и их не менее почтенные мужья. Некоторые согнулись, перехватив руками свои животы. Гогочет даже всегда строгий господин Мейстер, что умеет говорить на этом, как мне казалось, только певучем, но, оказывается, и лающем языке. Заливисто смеются дети, особенно те кто постарше: они явно намекают своими жестами на что-то неприличное. И все, абсолютно все, смеются надо мной.

Но мне не до них. Пусть смеются. Чувствую, еще секунда-другая и машина тронется, обязательно тронется, обязательно тронется в дальнюю-предальнюю дорогу – куда-то туда, откуда уже никогда никому, особенно мне, не вернуться… Как ни стараюсь, как ни зажмуриваю с силой веки – так, что верхние и нижние ресницы сплелись – слезы все равно прорывают искусно возведенную плотину. Сквозь пелену слез в последний раз гляжу на свой дом, двор. Вдруг вижу: котенок, наш недавно родившийся котенок потерянно тычется в окно. Вскакиваю со скамьи и уже почти прыгаю через борт набравшей разбег машины, но здесь резкая боль от удара приклада подкашивает меня – падаю, к сожалению, не за борт кузова (так хочется оказаться там, где все привычно), а на пол грузовика. Последнее, что вижу – ноги, множество ног…То, наверное, огромная сороконожка… сорок ножек… ножек… нет не сорок… в машине сидит… никак не могу сосчитать, сколько сидит человек… как только сосчитаю, умножу на два (у людей, кажется, по две ноги). Послушайте, пожалуйста, послушайте меня… я умираю… меня больше никогда-никогда не будет!.. неужели вам ни капельки… ну, ни капельки меня не жалко…

вижу… вижу, как разматывается с моей головы длинная-предлинная белая ткань… и кровь… моя алая кровь капает-капает и капает на нее… Но я уже ничего, совсем ничего не могу сказать… меня действительно больше нет на этой земле…

Душа моя отлетела от истончающегося хилого тела. Это она, а не я, видела завесу пыли, поднявшуюся от колес автомобиля и навсегда закрывшую прошлое, она билась на поворотах, ухабах и тревожно замирала, когда грузовик подъехал к станции, где уже неотвратимо были распахнуты двери странных, без окон вагонов. Тело же мое оставалась безучастным: его схватили за руки и за ноги охранники и бросили на пол товарняка. Душа снова испуганно встрепенулась: как же так?! отчего так безжалостно?.. но телу, этому уже почти безжизненному или еще не успевшему умереть телу все было безразлично…

Оно безучастно отнеслось ко всему дальнейшему… Испуганные односельчане боялись, тем более на глазах охранников, к нему приблизиться – оно так и лежало посередине вагона. Столь же безжизненно лежало и тогда, когда со скрипом задвинулась огромная тяжелая дверь вагона. Всем было не до него. В онемении от внезапно произошедшей перемены люди подавленно молчали, но уже вскоре дети стали плакать, просить пить и есть, старики – ворчать, а взрослые – устраивать для своих семей житье-бытье. Повезло тем, кто успел захватить нары. Не повезло тем, кому пришлось улечься прямо на полу или под нарами. Извечное стремление к дому или его подобию заставило всех закрутиться-завертеться в вихре мелких забот… Совершенно напрасно моя душа билась то об мощное плечо фрау Миллер, то об заостренный затылок господина Манна, то, неудержимая, летала над всеми головами – никому дела не было до нее. Да и возможно ли было другое? Их души тоже замерли и чуть не умерли за эти страшные часы – с ней, душой, не очень-то выживешь, если начнешь жалеть всех и вся, особенно себя. Тогда конец. Это мне повезло: мое тело умерло или почти умерло, зато душа должна была жить, хлопотать… И вот она, труженица, достучалась все же до одного односельчанина. Когда-то, очень давно, много-много часов, а еще больше минут и секунд назад, он был добрым и душевным господином, теперь, правда, он совсем не помнил об этих своих качествах, но душа моя, конечно, знала о них – и вот давай крутить пируэты вокруг него… все норовит натолкнуть его взгляд на мое скукоженное тельце. И так старается,