Город Антонеску. Книга 1 - Яков Григорьевич Верховский Страница 50

При Воронцове была проведена в город питьевая вода с Фонтана, построена грязелечебница на Куяльнике, устроены библиотека и музей, заложен Ботанический сад. При Воронцове появился в Одессе первый пассажирский пароход, который так и был назван «Одесса». При Воронцове был поставлен маяк, на котором во время тумана ревел ревун, и в эфир шла морзянка: Одесса… Одесса… Одесса…

И для себя Воронцов построил в Одессе дом, не дом – дворец.

Белоснежный, над самым обрывом, с колоннады которого можно видеть Черное море – летом синее и искрящееся в солнечных лучах, а зимой – суровое, бурное, и по-настоящему черное.

Воронцов умер в Одессе в 1856-м. Благодарные одесситы возвели ему бронзовый памятник на Соборной площади. Гранитный постамент окружен чугунными цепями, и любимым развлечением для нас, детей, было качаться на этих цепях.

Знал ли Алексяну изначально, кому принадлежал дворец, или ему подсказал это Пыньтя? Скорее всего, что знал.

Иначе зачем бы он, спотыкаясь о горы мусора, казалось, без всякой надобности, бродил по этим заброшенным залам?

Что его здесь так привлекло? Какие тени мерещились ему здесь?

Высокая седовласая фигура графа?

Пленительный профиль его молодой жены – Елизаветы Ксаверьевны?

А может быть, та курчавая голова поэта, которую видел на Думской площади?

Вот уже более ста лет, когда речь заходит о жене Воронцова, люди, считающие себя «интеллектуалами», многозначительно подмигивают и роняют: «Да, да, конечно, Пушкин, как же… Ах, вы не знали?»

О страстном романе этих двух чесали языками все, кому не лень.

Болтали о тайных встречах в гроте на Большом Фонтане, о прощальном подарке – кольце-талисмане с еврейскими якобы письменами и даже о планах совместного бегства в Италию…

Что тут правда, что ложь, сказать трудно, да и не нам судить. Но Елизавета Ксаверьевна действительно была чудо как хороша, даром что не красавица. Милое лицо в ореоле золотых волос, насмешливые голубые глаза и, видимо, совсем не женский ум. Не случайно же самый завидный жених России – Михайло Воронцов – в свое время так увлекся ею. А теперь вот и Пушкин…

«Могучей страстью очарован», не счесть часов проводил он в салоне жены своего всесильного патрона. Не счесть стихов ей посвящал, все свои одесские рукописи исчерчивал ее профилем.

Видимо, и она увлеклась. Хотя уж не девочка – 32-й пошел.

Воронцов, конечно, ревновал. По его собственным словам, он «был безумным ревнивцем, готовым убить Пушкина за один лишь взгляд на Элизу…»[38]

Но Пушкин любил искушать судьбу. Он не только продолжал волочиться за женой патрона, но еще разразился хлесткой эпиграммой на его счет:

Полугерой, полуневежда,

К тому ж еще полуподлец!..

Но тут, однако ж, есть надежда,

Что полный будет наконец.

Одесса, 1824

Эта наглая эпиграмма, знакомая теперь каждому школьнику, оказалась, видимо, последней каплей. Пушкину пришлось расстаться с Одессой и отправиться в ссылку в самую глушь российскую, в село Михайловское…

Но вот, к вящей радости свиты, Алексяну наконец стряхнул с себя наваждение, нарушил затянувшееся молчание и сказал Пыньте, что намерен сделать этот дворец своей резиденцией. Приказал произвести ремонт и, самое главное, убрать намалеванные на стенах изображения Сталина в окружении детей.

Счастливые детские лица особенно раздражали Алексяну – они напоминали ему о трех его собственных малолетних детях и о жене, Мелани Стефанеску, с которой он собирался разводиться.

Казалось, что затянувшийся осмотр Воронцовского дворца завершен.

Но Алексяну не двинулся к машине, а к ужасу свиты, похлюпал по дорожкам парка к колоннаде и, как многие до да и после него, замер у тосканских ее колонн, вслушиваясь в звериный рев разбушевавшегося моря.

Снова пошел дождь. Вспышки молний на мгновение вырывали из темноты гигантские черные волны и белую кружевную пену на их гребнях. Начиналась гроза. Пора было возвращаться.

Проделав обратный путь вдоль Николаевского бульвара, кортеж миновал Оперный театр и на Дерибасовской угол Ришельевской повернул на Дерибасовскую…

«Амнистия»

Алексяну все еще, с непонятным для свиты упорством, блуждал по заваленным мусором залам Воронцовского дворца, когда из ворот Тюремного замка начали выходить евреи.

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО

«4 ноября 1941 г. По грязной с лужами дороге длинной вереницей плелись выпущенные из тюрьмы евреи. Огромное большинство из них были старики и старухи. Они еле плелись, вид их был ужасен, многие из них были буквально древние слепые калеки, некоторые с огромными синяками под глазами.

Пять человек несли на носилках не то уже умершего, не то больного. Какая-то старуха лежала, скорчившись, мертвой.

Другая лежала на мокрой земле и лишь едва шевелила руками. Толпы молча проходили мимо нее, спеша поскорее уйти от места ужаса…

И я прошел, и она осталась лежать и ждать помощи только от смерти, только она одна сжалится над ней…

Среди этих несчастных, выпущенных из Тюремного замка и идущих теперь в город пешком по Люстдорфской дороге, шла Тася.

Она шла под проливным дождем без зонтика, без плаща, без косынки на голове. Холодные струи стекали с ее волос и заливали глаза. Мокрое платье прилипло к телу. Модные открытые туфли были полны жидкой грязи.

Она шла по улицам родного города и не узнавала его. Не узнавала эти серые дома, эти глухие ворота, отмеченные белыми крестами в знак того, что нет здесь евреев.

Румынские солдаты не останавливали ее. Только самые молодые смеялись и кричали ей вслед обидные, скорей всего скабрезные слова. Но она не обращала на них внимания, не понимая, а может быть, и не желая понимать.

Она шла и тащила за собой плачущую Ролли, не в силах взять ее на руки.

Она шла, не зная, куда на самом деле идет.

Их собственный дом, старый дом доктора Тырмоса, примыкавший задней стеной к Центральному почтамту, был разрушен вместе с почтамтом, взорванным большевиками при отступлении. И теперь ей ничего не оставалось, как идти к ее старшей сестре Норе, на Софиевскую, 17, куда несколько дней назад она привела свою мать Иду.

Тася шла на Софиевскую и знала, что не сможет долго там оставаться. Но это ее не тревожило. Сейчас ничто ее не тревожило. Ни мать, ни сестра, ни плетущаяся за ней Ролли. Все мысли ее были там, в Тюремном замке, где остался Изя.

Когда