Василий Катанян - Лоскутное одеяло Страница 51

12 мая Л.Ю. сломала шейку бедра. Она упала возле кровати. В гипс ее не положили, штифт тоже не сделали. Нужно лежать на спине. Она пила мумие, надувала мячик (против отека легких). Вскоре мы перевезли ее на дачу, в Переделкино. Там было просторнее, свежий воздух, густо цвела сирень. В городе ее ежедневно два раза обтирали этиловым спиртом - сначала Инна и домработница Ольга Алексеевна, а после переезда в Переделкино только О.А.

В Переделкино ей стало несколько лучше, сначала (не дожидаясь положенных трех месяцев) ее стали сажать в постели, спустив ноги. Потом ее стали поднимать. Она как бы стояла, но сил самостоятельно стоять у нее не было. Ее пытались даже водить, очень-очень поддерживая, но сама она не могла ступить ни шагу. Затем приспособили кресло на колесах и пару раз вывозили на террасу. И все это на месяц-полтора раньше обычного в таких случаях срока. За это время вышла в Италии книга ее воспоминаний "Лиля Брик. С Маяковским". Ей ее прислали с кипой рецензий. Весь первый тираж разошелся, печатают второй. Книга стала бестселлером.

Потом в Переделкино приехала Рита Райт, вернувшись из Стокгольма. Она рассказала, что прочла рукопись Анн Чартерс, которую та написала про Л.Ю., и исправила в ней какие-то неточности и ляпсусы.

В общем, положительные события. И все-таки она слабо радовалась этому, была грустна, молчалива, безучастна.

Я думаю, она была подавлена тем, что прошло два с половиной месяца, а она так же беспомощна, так же зависит от окружающих, что она сама не может повернуться в кровати и надо звать Ольгу Алексеевну.

И еще (я думаю) она казнилась тем, что в тягость окружающим, главным образом В.А., который физически в свои семьдесят пять лет не мог ее ни повернуть, ни поднять. Хотя никто не давал ей повода так думать - уход за ней был идеальным и безотказным. Выглядела она очень ослабевшей, сильно похудела, но всегда была подкрашена (какого труда ей это ни стоило) и страдала, что не может вымыть и покрасить голову.

Был последний месяц лета, когда неизменно желтело и краснело кленовое дерево, рядышком, за забором Бориса Пастернака. Днем бывало спокойно, люди не приезжали без ее разрешения. Она подремывала, листала книги, вспоминала.

"Знаешь, - сказала она мне как-то, - я теперь время от времени влюбляюсь в разные стихи Володи. Иногда они мне снятся. Иногда снятся чужие стихи. Но Маяковский - каждый день. Сегодня вот это:

И Бог заплачет над моей книжкой!

Не слова - судороги, слипшиеся комом;

и побежит под небом с моими стихами под мышкой

и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым".

Как-то утром проснулась и говорит - опять снилось стихотворение Володи, начало забыла, но конец помню:

Опавшим лепестком

под каблуками танца.

- Это из неоконченного.

- Я знаю, найди мне.

Прочла, отвернулась и больше ничего не сказала.

Как-то вечером вдруг сказала: "Подумать только, сегодня впервые в жизни я не взглянула на себя в зеркало".

К смерти Л.Ю. относилась философски: "Ничего не поделаешь - все умирают, и мы умрем". И хотя как-то сказала: "Неважно, как умереть - важно, как жить", свою смерть заранее предусмотрела: "Я умереть не боюсь, у меня кое-что припасено. Я боюсь только, вдруг случится инсульт и я не сумею воспользоваться этим".

Тогда об этих словах забыли.

В своем дневнике вскоре после смерти Маяковского она записала: "Приснился сон - я сержусь на Володю за то, что он застрелился, а он так ласково вкладывает мне в руку крошечный пистолет и говорит: "Все равно ты то же самое сделаешь"".

Сон оказался вещим.

4 августа В.А. поехал в город за продуктами. Л.Ю. осталась с Ольгой Алексеевной, как это не раз бывало.

Л.Ю. попросила воды и подать ей сумку, которая висела у нее в головах. Та подала и ушла на кухню.

Через некоторое время она зашла в комнату и увидела, что Л.Ю. задремала. Последнее время это случалось часто.

Когда папа приехал через два часа, он застал Л.Ю. уже мертвой. Она была еще теплой. Он бросился делать ей искусственное дыхание. Но тщетно. У нее в руках была простая школьная тетрадка, в ней характерным, но уже несколько неровным почерком было написано:

"В моей смерти прошу никого не винить.

Васик!

Я боготворю тебя.

Прости меня.

Все друзья, простите...

Лиля".

Приняв припасенный ею нембутал, она, видимо, решила, что надо объяснить, и уже страшным, корявым и слабеющим почерком дописала: "Нембутал намб..."

Закончить слово уже не хватило жизненных сил.

Мы с Инной примчались в Переделкино в начале девятого (только приехали в Болшево немного отдохнуть, поскольку Л.Ю. было уже лучше). Л.Ю. уже обмыли. Одета она была в белое холщевое украинское платье, вышитое по вороту и рукавам белой гладью. Это было платье, подаренное ей пять лет назад Параджановым.

Л.Ю. лежала удивительно помолодевшая и красивая.

Был жаркий летний день, и тело надо было срочно отвезти в морг. Женя Табачников обо всем договорился в солнцевской больнице, и мы отвезли ее туда.

На следующий день, 5 августа, я съездил в морг и договорился с женщиной (Валентиной Михайловной) о заморозке. В час дня поехали снова туда уже с папой, который хотел взглянуть на Л.Ю. В.М., дыша алкоголем и вытирая рот (только что закусила), откинула простыню и стала расписывать, что "сделаю ее как куколку. Будет красавица. Куколка, как есть куколка"... Еле ее убрал.

Вернулись. Приезжал Роберт Форд*. Приехал Симонов, говорили о том, как напечатать извещение о смерти. "Я принесу им некролог и извещение. Они испугаются некролога и возьмут извещение". Он по телефону говорил с Марковым, и тот был согласен на предложение Симонова об извещении и соболезновании секретариата СП.

7 августа. Похороны. Целый день дождь. С утра поехали с Инной в магазин и на рынок. В 11 утра встретились с Параджановым, который оказался в Москве, и поехали за похоронным автобусом. С ним поехали в морг. Вынесли Л.Ю. Сережа положил на нее ветку рябины, что оказалось красивее всех гладиолусов. Гроб погрузили и поехали в Переделкино. Поставили его на террасу. Народу набилось масса. Все длилось час. Говорили Плучек, Симонов, Шкловский, Тамара Владимировна, Юля Добровольская, Рита Райт, Соня Шамардина.

Виктор Шкловский сказал: "Они пытались вырвать Лилю из сердца поэта, а самого его разрезать на цитаты".

Снова пошел дождь, народ попрятался по кустам, но я высунулся из окна второго этажа и крикнул, чтобы все зашли в дом.

Кого я помню в Переделкино? Луэлла, Лева, Муха, Плучеки, Симоновы, Сережа и Сурен, Катерина Алексеевна, все Ивановы, Мирочка с Олегом, Зархи, Юлия Ивановна, Парнис, Плотниковы, Строева, Штоки, Муза и Бурич, Рита Райт, Шкловские, С.Шамардина, Сара Ефимовна с мужем, Алигер с Машей, Зильберштейн и Волкова, Макс Леон, Карло Бенедетти, Юля Добровольская, Паперные, Тася, Миша Сидоров, Нат.Федоровна, Люся Орлова и Анна Наумовна, Клара, Миша, Неля и Владик, Леня Зорин, Семен Рувимович, Серж Лерак и многие, которых я не знаю.

В крематорий приехали Роберт Форд, Вива Андроникова, Н. Брюханенко, Н. Денисовский, Карцов с Ириной и еще кое-кто.

Перед кремацией выступили Алигер и Зархи.

Попрощались с Л.Ю. папа, я, Инна, Мирочка, Тася. Больше не подошел никто.

Потом поехали к нам. Столы были накрыты на террасе. Я сказал: "Земля да будет ей пухом" и попросил минуту молчания. Лариса Симонова произнесла тост за папу. Дальше Параджанов говорил путаные и витиеватые, но чем-то интересные спичи.

Мы с Инной валились с ног.

10 октября. У нас некрологов на смерть Л.Ю. не было, а за рубежом во Франции, ФРГ, Италии, США, Швеции, Канаде, Чехословакии, Польше, Японии, Индии...

"То, что стояло стеной перед Маяковским, то ничтожное, но могущественное, что давило на него на протяжении всей его жизни, обрушилось на нее. И хотя бесконечно продолжались злые и нелепые инсинуации, она оставалась непоколебимой хранительницей возженного ею огня, хрупкой, но не сдающейся защитницей мертвого гиганта".

"Поэты, артисты, интеллектуалы и многочисленные друзья до конца ее дней приходили к Лиле, плененные ее обаянием и неутихающим интересом ко всему, что творилось вокруг".

"Ни одна женщина в истории русской культуры не имела такого значения для творчества большого поэта, как Лиля Брик для поэзии Маяковского. В смысле одухотворяющей силы она была подобна Беатриче".

"Лиля Брик была остроумной и ироничной, как персонаж Уайльда, и никогда не показывала, что была усталой. И что ей больше всего не нравилось - она терпеть не могла памятники. Не потому ли она так упорно отбивала многочисленные попытки сделать из Маяковского официальный монумент?"

Много раньше Л.Ю. распорядилась не устраивать могилу, а развеять ее прах. Чтобы те, кто клеветал на нее при жизни, не вздумали бы глумиться над ее надгробием. В поле под Москвой и был совершен этот печальный обряд.

1979

14 февраля. Из плюща на подоконнике, который у нас растет всю жизнь, вдруг вылетела самая настоящая летняя бабочка! Полетала по комнате и снова села на листья. Я положил ей кусочек сахара, смоченный в молоке, и подумал: "Это Благовещенье!"