Забвение - Дэвид Фостер Уоллес Страница 51

следствие из парадокса фальшивости в том, что ты одновременно и хочешь одурачить всех на своем пути, и всегда надеешься, что встретишь соперника или равного себе, кого нельзя одурачить. Но ведь психоанализ был чем-то вроде последней соломинки – я упоминал, что уже перепробовал множество самых разных занятий, которые не помогли. Так что вообще-то «удручал» – это грубое преуменьшение. Плюс, конечно, тот очевидный факт, что я платил ему за помощь в спасении из ловушки, а он сейчас показал, что ему не хватает интеллектуальной огневой мощи. Так что теперь я задумался о том, зачем мне тратить время и деньги, дважды в неделю ездить в Ривер-Форест, только чтобы пудрить психоаналитику мозги, ведь он все равно ничего не поймет и будет думать, что я действительно не такая фальшивка, как сам считаю, и что его психоанализ постепенно помогает мне это увидеть. То есть, вероятно, он в итоге получит больше меня, для меня-то это будет рутинная фальшь.

Впрочем, каким бы мой набросок ни был утомительным, ты, по-моему, как минимум уловил, что творилось у меня в голове. Хотя бы видишь, какое это изнуряющее и солипсическое существование. А я так всю жизнь прожил – как минимум, насколько помню, с четырех лет. Конечно, это к тому же на самом деле идиотское и эгоистичное существование – ты это, конечно, видишь. Вот почему самый глубокий, наиглавнейший и невысказанный тезис прозрения психоаналитика – а именно: то, кем и чем я себя считал, на самом деле вовсе не я, – который я полагал неверным, на самом деле был верным, хотя и не по тем причинам, почему доктор Густафсон был в этом уверен, откинувшись в кресле и приглаживая пышные усы большим и указательным пальцами, пока я играл дурачка и позволял ему думать, будто он объясняет мне противоречие, которое я сам, без его помощи, не понимал.

На последующих сеансах я нашел еще один способ прикидываться дурачком – начал протестовать против его оптимистичного диагноза (даже невпопад, так как все равно к тому времени я махнул рукой на доктора Густафсона и начал обдумывать различные способы убить себя безболезненно и чисто, чтобы не вызвать отвращение у того, кто меня найдет), перечислял разные проявления моей фальши, которые были, даже когда я хотел достичь неподдельной и непросчитанной целостности. Избавлю тебя от повторения всего списка. Я просто дошел в рассказах до детства (психоаналитики это любят) и выложил все. Отчасти мне было любопытно, сколько он выдержит. Например, я рассказал, как перестал искренне любить бейсбол, любить запах травы и далеких разбрызгивателей или ощущение ударов кулаком по ладони и крики «Эй, бэттербэттер», и низкое распухшее красное солнце в начале игры против дуговых ламп, которые с лязгом включались в мерцающих сумерках последних иннингов, и пар, и чистый запах гари при глажке формы Легиона, или чувство скольжения во время подката к базе и картину, как вокруг оседает поднятая пыль или как родители в шортах и резиновых шлепках ставили у корта раскладные кресла и пенопластовые холодильники, как детишки цеплялись пальцами за проволочную сетку вокруг поля или бегали за фолами. Запах крема после бритья и пота судьи, небольшой веник, с которым он наклонялся обмахивать базы. В основном чувство, когда выходишь на базу и знаешь, что возможно все, – чувство, как будто высоко в груди пышет солнце. И как только примерно к четырнадцати все это исчезло и превратилось в тревогу из-за средних показателей и получится ли опять попасть в городскую сборную, или как я настолько переживал, что все запорю, что мне даже перестало нравиться гладить форму перед играми, ведь из-за этого было слишком много времени на размышления, пока стоишь и так себя накручиваешь, ведь вечером должен сыграть отлично, что даже больше не замечаешь тихих хихикающих вздохов утюга или неповторимого запаха пара, когда нажимаешь кнопку парогенератора. Как я вот таким вот образом испортил все лучшие моменты. Как иногда казалось, будто я сплю и все это ненастоящее, и однажды ни с того ни с сего я, может, вдруг проснусь на ходу. Частично из-за этого я, например, вступил в харизматическую церковь в Нейпервилле – чтобы духовно пробудиться, а не жить в тумане фальши. «Истина сделает вас свободными» – Библия. Беверли-Элизабет Слейн любила называть этот период моей фазой «чокнутого фанатика». И кажется, харизматическая церковь на самом деле помогла многим прихожанам и верующим, которых я встречал. Они были скромные, набожные и великодушные, без устали отдавались активному служению церкви, даже не думая о награде, и жертвовали время и ресурсы на церковную кампанию по постройке нового алтаря с гигантским крестом из толстого стекла, чья поперечина светилась бы и была наполнена газированной водой, где плавают разные виды красивых рыб. (Рыба – известный символ Христа среди харизматиков. Более того, многие из нас, самые преданные и активные в церкви, даже клеили на бамперы машин стикеры без слов и без всего, только с простыми линиями в виде контура рыбы, – это отсутствие показушничества казалось мне неподдельным и солидным.) Но на самом деле, если честно, я очень быстро превратился из человека, который пришел, чтобы пробудиться и перестать быть фальшивкой, в человека, который так жаждал впечатлить паству своей набожностью и активностью, что даже добровольно взял на себя сбор средств и ни разу не пропустил ни единого собрания, и участвовал в двух разных комитетах по координации сбора средств на новый аквариумный алтарь, и решал, какое именно оборудование и рыбы нужны для поперечины. Плюс часто был тем парнем в первом ряду, чей голос в ответах звучал громче всех и кто наиболее вдохновенно размахивал обеими руками, чтобы показать, как в меня вошел Дух, и впадал в религиозный экстаз и говорил языками неземными – в основном состоящими из звуков «дэ» и «гэ», – не считая только того, что на самом деле же нет, не вошел, ведь на самом деле я притворялся, что говорю языками, только потому, что все остальные прихожане вокруг говорили языками и в них входил Дух, так что в припадке воодушевления я мог провести даже себя и поверить, будто внутри меня на самом деле пребывал Дух и что я говорил языками, тогда как в реальности я просто снова и снова выкрикивал: «Дагга мага ургл дургл». (Другими словами, так жаждал увидеть себя истинно перерожденным, что даже убедил себя, будто этот лепет был настоящим языком – каким-то образом не таким фальшивым, как простой английский, в выражении чувства, когда внутри меня джаггернаутом проносился Святой