Михаил Салтыков-Щедрин - Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849 Страница 52

— Да; потому что в основании его лежит истина…

— Вы думаете, что этот мрачный закон предопределения, который кладет какой-то тяжелый колорит на все действие, может существовать?.. не знаю, а мне делается больно, когда я читаю этот роман…

— Странное дело, Вера Александровна! вам делается больно, что люди поступают естественно, вам делается обидно, когда люди не могут долее лицемерить, когда они не в силах долее удерживать маски, закрывавшие от них истинные чувства их… Вам больно, Вера Александровна! мне так, напротив, как-то светло и легко делается, когда я могу отдохнуть душою на подобном создании от вечных цепей принуждения и апатии, которые нас сковывают…

— Однако ж сам Гёте понял это, кажется, так, как я понимаю, потому что недаром же дал он всему действию такой невыразимо грустный характер.

— О нет, вы ошибаетесь, Вера Александровна! грустная сторона этого явления заключается не в самой сущности его, а в его внешнем выражении; обидно не то, что этих людей влечет друг к другу какая-то безотчетная необходимость — эта безотчетность чувства именно и составляет обаяние страсти, — обидно то, что это естественное влечение людей друг к другу при самом рождении своем вызывает уже тысячи препятствий, тысячи химер…

— Однако ж как хотите, а для меня это все-таки странно… неужели человек должен всегда покоряться какому-то внешнему закону необходимости, неужели в нем до такой степени нет воли, что непременно нужна какая-то слепая случайность, чтобы вести его?

— Да почему же вы думаете, что это случайность? почему вы представляете себе закон необходимости чем-то внешним? ведь этот закон в нас самих, в нашей природе; повинуясь ему, мы себе повинуемся… Разумеется, я первый бы восстал, если бы Гёте имел в виду какую-либо внешнюю силу, царящую над действиями человека… Дело в том, что этого нет, что сила, заставляющая нас действовать, заключается в нас самих и в окружающей нас средине, и когда начало нашей деятельности заключается только в нас, тогда действие наше естественно и потому совершенно; но так как оно всегда изменяется столкновением с известною срединою, то и является с первого взгляда как будто бы порочным; но первое-то побуждение все-таки чисто и прекрасно…

— Может быть… но все-таки я думаю, что в человеке есть довольно силы, чтобы противустоять этому влекущему закону и быть в состоянии свято исполнить долг свой…

— Бог знает…

— Однако ж, я думаю, что это зависит от самого человека, и если он захочет, то всегда найдет в себе эту силу…

— О нет! нет в нем этой силы, нет ее… Бедный Эдуард напрасно противится увлечению, напрасно уезжает дальше от Оттилии; тщетно Шарлотта думает заглушить в себе страсть к капитану, тщетно добродетельный, но глупый Митлер усиливается как-нибудь, хоть на живую нитку, согласить отвсюду восстающие противоречия: против них согласилась сама природа их, она грозит им смертью за безумное сопротивление их, и они идут, идут, сами не зная, не давая себе отчета, куда приведет их светлый поток их страсти…

— Однако ж они торжествуют над этой страстью…

— Смерть над всем торжествует*, Вера Александровна…

Вера Александровна не отвечала; Нажимов взял в руки книгу и молча перелистывал ее; было около девяти часов, и солнце только что село; вечер был тихий и теплый; все дачники, как будто радуясь такому редкому явлению, оживленными группами рассыпались по деревне.

— Не хотите ли вы прогуляться? — спросила Вера Александровна.

— С удовольствием; только не по деревне…

— Отчего же?

— Оттого, что тут много народу, а я, вы знаете, не большой охотник до общества…

— Да что же вам за дело до других? вы здесь ни с кем не знакомы…

— Все это так, Вера Александровна, но ведь и вы не любите сборищ, зачем же вы сегодня хотите непременно изменить своим любимым привычкам… Вообще вы что-то очень не в духе сегодня, Вера Александровна…

— Если вы непременно хотите, пойдемте в сад.

— Да, и на озеро… вы будете так добры?

— Уж не думаете ли вы кататься на лодке? — спросила Вера Александровна, с какою-то живостью схватившись за эту мысль.

— Если только это возможно…

— Отчего же нет… Маша, — сказала Вера Александровна горничной, — скажи Андрею, чтобы он шел на озеро; мы будем кататься на лодке.

— Зачем же вы хотите Андрея? я и сам надеюсь справиться с лодкой!

— Нет… вы, пожалуй, опрокинете ее, — сказала шутя Вера Александровна.

— А я думал, что мы будем с вами одни, что я буду грести… в таком случае зачем же нам не гулять просто по деревне…

Вера Александровна молчала; бедная женщина чувствовала, что роковая минута наступает и что как ни старалась она до сих пор отдалить ее, все-таки она не исчезала, а снова являлась с более и более угрожающею настойчивостью. Она понимала, что если откажет Нажимову в его настойчивом требовании ехать вдвоем на лодке, то самым этим действием откроет ему то тайное чувство, которое руководило ее в этом случае. А с другой стороны, мысль, что страсть, и без того уже раздраженная этим продолжительным свиданием, не будет иметь более силы скрываться, ужасала ее. И бедная не знала, на что ей решиться, потому что, наконец, ее влекла к Нажимову задушевная мысль ее, и надо было слишком много геройства с ее стороны, чтобы своею собственною силой выйти из затруднительного положения. Она взглянула на Нажимова: он стоял перед нею и смотрел ей в глаза.

— Зачем же вы непременно хотите противиться? — сказал он слабым голосом, взяв ее за руку.

Вера Александровна побледнела и поспешно выдернула руку свою.

— Хорошо, мы поедем вдвоем, — сказала она, — только я надеюсь, что вы не опрокинете лодку.

И Вера Александровна улыбалась, говоря это, но улыбка ее была как-то неестественна.

И молча пошли они к озеру; во всех их движениях было что-то принужденное, связанное, как будто наступала для них минута, в которую должна объясниться им целая жизнь их; как будто для нее одной существовало все их прошедшее и в ней одной заключено все будущее их.

Тихо и ровно катилась лодка по озеру, дружно ударялись весла по дремлющей и, как стекло, прозрачной воде; ни малейшего звука, ни малейшего движения вокруг пловцов; чуть-чуть рябит теплый июльский ветер ровную поверхность озера; смолкла и уснула давно в гнездах своих веселая стая птиц; догорает на отдаленном горизонте вечерняя заря, отражая в воде последние лучи свои; синее безоблачное небо раскинулось без конца в недоступной высоте своей; что-то торжественное, зовущее в этом всеобщем безмолвии; оно навевает на душу сны, полные обаяния и сладости, оно зовет на лоно природы давно отторгшихся сынов ее, оно напоминает истерзанному и измученному жизнью об утраченном рае его юности, о тех бывалых его порывах, когда он весь кипел стремлениями к доброму и прекрасному… Но наши пловцы были грустны — более чем грустны: на них невыносимо тяжелым камнем лежала ложность их положения; они хотели развязать как-нибудь этот гордиев узел, в который сами невольно впутались, и не могли, потому что слова замирали на губах, мысль скудела под бременем поглощавшей их страсти. Долгое время плыли они молча и не смотря друг другу в глаза, боясь даже в них увидеть обличение тайной их страсти; наконец Нажимов не выдержал; он бросил в лодку весла и облокотился рукою на колено.

— Бедные, несчастные мы люди! — сказал он с горечью.

Вера Александровна сидела против него, опустив в землю глаза и машинально расплескивая концом зонтика воду; лодка медленно плыла сама собою; одно весло, небрежно кинутое, плашмя ударялось о поверхность озера; Нажимов взглянул на Веру Александровну и покачал головой; она была бледна, как полотно, и едва дышала.

— Бедные, несчастные мы люди! — повторил Нажимов и глубоко вздохнул.

Заря уже догорела: ночь одела окрестности таинственным покровом своим; в воздухе начинало свежеть; тут только Николай Иванович вспомнил, что уже поздно и что, вероятно, отсутствие Веры Александровны немало беспокоит домашних ее; он взялся за весла и поплыл к берегу. Они вышли из лодки и пошли к дому; было уже темно, на улице не было видно гуляющих, в раскрытых окнах светились огоньки, то там, то сям; как неясный шум, долетали до слуха их веселые голоса дачников; какая-то лихорадочная тревога обняла все существо их; от озера до дачи было с полверсты; долго шли они молча, употребляя неимоверные усилия, чтобы сдавить в себе поток страстного раздражения, который спирал им дыхание в груди; но тщетны были все их усилия: страсть гнела их влекущею своею мощью, сковала их души силою непобедимого своего очарования.

— Отчего же вы не хотите любить меня? — спросил наконец Нажимов голосом, дрожащим от волнения.

Молчание.

— Действительно ли не любите вы меня, или только не хотите признаться себе в этом?