Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 52

Я никогда о нем не говорю. Не забуду ли вспомнить о нем снова на обратном пути? Или буду терзаться угрызениями совести за то, что похоронил его после второй смерти, смерти от молчания и стыда – про которую уже знал, что это преступление не против него, а против меня, против истины, не любви? Жалованье скорби поначалу выдают крупными купюрами, потом – мелкой монетой; на жалованье молчания и стыда не позарится ни один ростовщик.

Чуть позже, без малейшего предупреждения, она свернула на съезд, и мы оказались в какой-то древней рыбачьей деревушке – центр ее был помечен старинной мачтой. Там, напротив пустынного кондитерского магазина 1950-х годов, ярдах в десяти от бензоколонки, она припарковалась.

– Остановимся тут ненадолго.

Выцветшая табличка над лесенкой из кирпича сообщала, что тут находится заведение «У Эди».

Мне понравился студеный воздух, встретивший нас за пределами машины.

«У Эди» оказалось простецкой столовкой, без единого посетителя.

– Норманн Рокуэлл у черта на рогах, – высказался я.

– Чаю? – спросила Клара.

– Чай – это отлично, – подыграл ей я.

Клара тут же бросила пальто на пластмассовый столик у большого окна, выходящего на Гудзон.

– Я в туалет.

Всегда завидовал людям, которые, не моргнув глазом, сообщают, что собрались в туалет.

Официантка за пятьдесят – имя вышито причудливыми розовыми буквами на полосатом фартуке – принесла две пустые толстостенные кружки, из которых свисали липтоновские чайные пакетики. Левый указательный палец она просунула сквозь ручки кружек, в другой руке держала круглый стеклянный чайник с горячей водой.

– Эди? – спросил я, благодаря.

– Я самая, – ответила она, водружая кружки на пластмассовую столешницу и доливая кипятка.

Я сел так, чтобы видеть менее привлекательный из двух видов за окном – плавучий сарай, похожий на заброшенную хатку для подледного лова. Потом передумал, поняв, что со стороны Клары видно покосившийся ржавый решетчатый причал. Потом передумал снова: в принципе, вид на баржу, плывущую по каналу, не так уж и плох. Я так и не мог определиться, пока не сообразил, что у дальней стены кофейни находится камин, а в нем горят дрова. Внезапный призрак застекленного эркера. Я взял обе чашки и перебрался в выгороженный уголок рядом с камином. Отсюда даже вид оказался лучше. Две крошечные картины висели между остатками секстана и непомерной величины пенковой трубкой: портрет под Рейнольдса и бык в прыжке – в спину впился меч матадора.

Вернувшись, Клара уселась и обхватила кружку ладонями – жест этот говорил, что больше всего на свете она любит ощущение нагретой глины в руках.

– Я бы никогда в жизни не обнаружил этого местечка, – сказал я.

– И никто бы не обнаружил.

Она села, как и вчера вечером, положив оба локтя на стол.

Твои глаза, твои зубы, Клара. Раньше меня не будоражили ее зубы, а теперь хотелось потрогать их пальцем. Никогда еще не видел ее глаз при дневном свете. Я их искал, я их боялся, боролся с ними. Скажи, что знаешь, что я тебя разглядываю, просто – что знаешь, что не против, что ты думаешь о том же: мы никогда еще не были вместе при свете дня.

Видимо, она в итоге смутилась, потому что опять стала подчеркнуто делать вид, что согревает зазябшие руки, тиская кружку. Обвить рукой ее плечи, обвить рукой свободный свитер, свисающий с ее голых кашемировых плеч. Это же так просто – так, может, и с Кларой?..

Она выпрямилась, будто бы прочитала мои мысли и не хочет, чтобы я опять двигался по той же кривой дорожке.

Я сказал что-то потешное про старого Яке. Она не ответила, или не обратила внимания, или просто отмела мою хромую попытку непринужденно поболтать.

Завидую людям, которые умеют игнорировать попытки завести беседу.

Прикоснуться рукой к твоему плечу. Почему мы сели не рядом, а лицом к лицу, точно чужие? Может, нужно было подождать, пока она сядет, а потом устроиться с ней рядом? Какой я идиот, зачем пересаживался, переживал из-за вида на плывущую баржу и решетчатый причал, снова к плывущей барже – какое вообще все эти виды имеют отношение к делу?

Она прислонилась головой к большой, наглухо закрытой оконной раме, стараясь не дотрагиваться до пыльных клетчатых занавесок. Вид у нее был задумчивый. Я хотел было тоже прислониться к окну, но потом передумал: она решит, что я ей подражаю, хотя мне эта мысль пришла в голову первому. Это покажется нарочитой попыткой сделать вид, что я витаю в том же облаке. Вместо этого я подвинулся назад, по ходу дела едва не коснувшись под столом ее ступни.

Она скрестила на груди руки и уставилась в окно.

– Нравятся мне такие дни.

Я посмотрел на нее. Нравится мне, какая ты сейчас. Твой свитер, шея, зубы. Даже твои руки – смирные незагорелые теплые лучезарные ладони скрещенных рук, как будто и ты тоже нервничаешь.

– Ну, поговори со мной.

– Ну, поговорю с тобой.

Я раструсил пакетик с сахаром. Показалось, что для разнообразия ей, а не мне не терпится чем-то заполнить молчание. Но все равно я, не она чувствовал себя крабом, только что сбросившим панцирь: без клешней, без мозгов, без прежней резвости – горемычная масса и фантомная боль в конечностях.

– Мне тоже нравится здесь, вот так, – сказал я: здесь, с тобой, пить чай непонятно где, рядом с заброшенной бензоколонкой в самом сердце промозглой, обшарпанной Америки – да какая разница? – И это мне тоже нравится, – добавил я, остановившись взглядом на обледенелом берегу, на далеких утесах – как будто здесь, вот так мне нравилось и благодаря им тоже. – Здесь, вот именно так, как мы сейчас сидим, – дополнил я, будто по размышлении. – Хотя, как ты понимаешь, это, возможно, никак с тобой и не связано, – присовокупил я коварно.

Она улыбнулась моему корявому «по размышлении».

– Совершенно никак со мной не связано.

– Решительно никак, – стоял я на своем.

– Полностью с тобой согласна.

Она рассмеялась – надо мной, над собой, над радостью от того, что мы вместе в самом начале дня, над нашими намеренно-безыскусными попытками скрыть эту радость.

– Настало время третьего тайного агента, – добавила она, достала сигарету и закурила.

Глаза, зубы, улыбка.

– Если тебя это утешит, мне тоже нравится, – сказала она, глядя