Михаил Салтыков-Щедрин - Том 17. Пошехонская старина Страница 55

В час или выезжают, или ожидают визитов. В последнем случае сестра выходит в гостиную, держа в одной руке французскую книжку, а в другой — ломоть черного хлеба (завтрака в нашем доме не полагается), и садится, поджавши ноги, на диван. Она слегка нащипывает себе щеки, чтобы они казались румяными.

Чу, кто-то приехал.

Входит Конон и возглашает:

— Петр Павлыч Обрящин!

Сестра поспешно прячет хлеб в ящик стола и оправляется.

— А! мсьё Обрящин! садитесь! Maman сейчас придет.

Обрящин — молодой человек, ничем особенно не выдающийся. Он тоже принадлежит к среднему дворянству, а состояние имеет очень умеренное. Но так как он служит в канцелярии московского главнокомандующего (так назывался нынешний генерал-губернатор), то это открывает ему доступ в семейные дома. Как на завидную партию никто на него не смотрит, но для счета, как говорит матушка, и он пользуется званием «жениха». Многие даже заискивают в нем, потому что он, в качестве чиновника канцелярии, имеет доступ на балы у главнокомандующего; а балы эти, в глазах дворян средней руки, представляются чем-то недосягаемым. Одет чистенько, танцует все танцы и крошечку болтает по-французски.

— Мсьё Обрящин! — восклицает, в свою очередь, матушка, появляясь в дверях, — вот обрадовали!

Начинается светский разговор.

— Не правда ли, как вчера у Соловкиных было приятно! — говорит матушка, — и какая эта Прасковья Михайловна милая! Как умеет занять гостей, оживить!

— Помилуйте! дает вечера, а в квартире повернуться негде! — отвечает Обрящин.

— Мы, приезжие, и все так живем. И рады бы попросторнее квартирку найти, да нет их. Но Верочка Соловкина — это очарование!

— Горбатое!

— Ах, какой вы критикан, сейчас заметите! Правда, что у нее как будто горбик, но зато личико, коса… ах, какая коса!

— От цирульника Остроумова с Горохового-Поля. Волосы покупает у цирульника, а наряды шьет в Хамовниках у мадам Курышкиной.

— Однако, попасться к вам на язычок… А я так слышала, что Верочка и вы…

Матушка грозит Обрящину пальчиком и шаловливо приговаривает:

— Мовѐшка!

— Увольте, ради Христа! — отрекается молодой человек, — что называется, ни кожи…

— Ах, оставьте! с вами просто опасно! Скажите лучше, давно вы были у нашего доброго главнокомандующего?

— Не далее как на прошлой неделе он вечерок давал. Были только свои… Потанцевали, потом сервировали ужин… Кстати: объясните, отчего Соловкина только через раз дает ужинать?

— А вы и это заметили… Злой вы! Ну, зато в следующий раз покушаете. А на балах у главнокомандующего вы тоже бываете? Я слышала, это волшебство!

— Особенной роскоши нет, напротив, все очень просто… Но эта простота!.. В том-то весь и секрет настоящих вельмож, что с первого взгляда видно, что люди каждый день такой «простотой» пользуются!

— И нам князь Колюшпанский обещал приглашенье достать…

— Но отчего же вы не обратились ко мне? я бы давно с величайшей готовностью… Помилуйте! я сам сколько раз слышал, как князь говорил: всякий дворянин может войти в мой дом, как в свой собственный…

— Ну, всякий не всякий…

— Конечно, не всякий — это только façon de parler…[21] Но вы… разве тут может быть какое-нибудь сомнение!

— Благодарю вас. Так вы постараетесь?

— Непременно-с.

Поболтавши еще минут пять, Обрящин откланивается. На смену является Прасковья Михайловна Соловкина с дочерью, те самые, которых косточки так тщательно сейчас вымыли.

— Ах, Прасковья Михайловна! Вера Владимировна! вот обрадовали!

— Верочка! quelle charmante surprise![22]

— Не говорите! И то хотела до завтра отложить… не могу! Так я вас полюбила, Анна Павловна, так полюбила! Давно ли, кажется, мы знакомы, а так к вам и тянет!

— И нас взаимно. Знаете ли, есть что-то такое… сродство, что ли, называется… Иногда и не слыхивали люди друг о дружке — и вдруг…

— Вот именно это самое.

Дамы целуются; девицы удаляются в зал, обнявшись, ходят взад и вперед и шушукаются. Соловкина — разбитная дама, слегка смахивающая на торговку; Верочка действительно с горбиком, но лицо у нее приятное. Семейство это принадлежит к числу тех, которые, как говорится, последнюю копейку готовы ребром поставить, лишь бы себя показать и на людей посмотреть.

— А у нас сейчас мсьё Обрящин был, — возвещает матушка, — ах, какой милый!

— Не знаю… не люблю я его! — отвечает Соловкина, предчувствуя, что шла речь о ее вчерашнем вечере.

— Что так?

— Да наглый. Втерся к нам уж и сама не знаю как… ест, пьет…

— А он об вас с таким участием… Между нами: Верочка, кажется, очень ему нравится…

— Далеко кулику до Петрова̀ дня!

— Но почему ж бы?..

— Да так.

— Он нам обещал приглашение на первый бал к главнокомандующему достать.

— Будете ждать, долго не дождетесь. Он в прошлом году целую зиму нас так-то водил.

— Да ведь он туда вхож?

— В лакейской дежурит.

— Ах, что вы! будто уж и в лакейской! А впрочем, не он, так другой достанет. А какое на Верочке платье вчера прелестное было! где вы заказываете?

— Там же, где и все. Бальные — у Сихлерши, попроще — у Делавос…

— А я слышала, в Хамовниках, портниха Курышкина есть…

Соловкина слегка зеленеет, но старается казаться равнодушною.

— Не знаю, не слыхала такой, — говорит она сквозь зубы.

— Не говорите, Прасковья Михайловна! и между русскими бывают… преловкие! Конечно, против француженки…

— Я у русских не заказываю.

— В Петербурге Соловьева — даже гремит.

— Не знаю, не знаю, не знаю.

Соловкина окончательно зеленеет и сокращает визит.

— Итак, до свидания, — говорит она, поднимаясь. — До пятницы.

— Ваши гости. Да что ж вы так скоро? посидели бы!

— И рада бы, да не могу… Аншантѐ! До пятницы. Дочку привозите. Мсьё Обрящин будет! — в заключение язвит гостья на прощанье.

За Соловкиными следуют Голубовицкие, за Голубовицкими — Мирзохановы и т. д. Все остаются по нескольку минут, и со всеми ведется светский разговор одинакового пошиба. Около трех часов, если визиты перемежились, матушка кричит в переднюю:

— Не принимать никого! обедать!

Но иногда случается, что, вследствие этой поспешности, приходится отказать интересному кавалеру; тогда происходят сцены раскаянья, что слишком рано поспешили закрыть утро.

— Это все ты! — укоряет матушка отца, — обедать да обедать! Кто нынче в три часа обедает!

И затем, обращаясь заочно к интересующему гостю, продолжает:

— И лукавый его в эту пору принес! Кто в четвертом часу с визитами ездит! Лови его теперь! Рыскает по Москве, Христа славит.

Обед представлял собой подобие малиновецкого и почти сплошь готовился из деревенской провизии. Даже капусту кислую привозили из деревни и щи варили, в большинстве случаев, с мерзлой бараниной или с домашней птицей. Говядину покупали редко и тоже мерзлую. Дурной был обед, тяжелый, малопитательный. Впрочем, так как сестра, и без того наклонная к тучности, постоянно жаловалась, что у ней после такого обеда не стягивается корсет, то для нее готовили одно или два блюда полегче. За обедом повторялись те же сцены и велся тот же разговор, что и в Малиновце, а отобедавши, все ложились спать, в том числе и сестра, которая была убеждена, что послеобеденный сон на весь вечер дает ей хороший цвет лица.

Этого «хорошего цвета лица» она добивалась страстно и жертвовала ради него даже удобствами жизни. Обкладывала лицо творогом, привязывала к щекам сырое говяжье мясо и, обвязанная тряпками, еле дыша, ходила по целым часам.

С шести часов матушка и сестра начинали приготовляться к вечернему выезду. Утренняя беготня возобновлялась с новой силой. Битых три часа сестра не отходит от зеркала, отделывая лицо, шнуруясь и примеряя платье за платьем. Беспрерывно из ее спальни в спальню матушки перебегает горничная за приказаниями.

— Барышня спрашивают, какую им ленту надеть?

— Барышня спрашивают, надевать ли локоны или гладко причесаться?

— Барышня спрашивают, для большого или малого декольтѐ им шею мыть?

— Шпилек, булавок несите! — раздается по коридору, — оглохли!

Когда туалет кончен, происходит получасовое оглядыванье себя перед зеркалом, принятие различных поз, приседание и проч. Если вечер, на который едут, принадлежит к числу «парѐ», то из парикмахерской является подмастерье и убирает сестрицыну голову.

— Шипсѝ! — командует подмастерье (Ивашка из крепостных), подражая хозяину-французу.

— Про̀пасти на вас нет! — кричит из своего угла отец, которого покой беспрерывно возмущается общей беготнею.

— Ну, батюшка, не прогневайся! — откликается ему матушка.

Наконец вдруг, словно по манию волшебства, все утихло. Уехали. Девушки в последний раз стрелой пробежали из лакейской по коридору и словно в воду канули. Отец выходит в зал и одиноко пьет чай.