Валериан Скворцов - Понурый Балтия-джаз Страница 55

- Папа говорит, что теперь, когда все круто переменилось, глупо жить по старому.

Она посмотрела мне в глаза: насколько я серьезен?

- Согласен. Хотя бы потому, что у всех не хватает денег.

- Иногда приходится использовать кассовую выручку для личных нужд. Но мы все возвращаем!

- Вот видите, Марика! Значит, все обстоит не так уж и плохо. Ваши слезы от нервов. Вы просто устали. Все устали. Я тоже устал. Но скоро всему конец. И все будет прекрасно! Вот увидите.

- Вы так думаете? Хотите кофе?

За окном и спинами джазменов человек в сером плаще на другой стороне переулка минуту-две разглядывал пластмассовые хлебцы и слойки в витрине булочной. Он едва приметно притоптывал под ритм "Сюку-сюку". До него по улице Суур-Карья, где я отпустил такси, за мной в перевалку шла беременная женщина. Она одела парик и надула резиновую камеру под пальто после того, как по небрежности встретилась со мной взглядом, когда я ловил машину на выходе из представительства. Она напрасно не доложила о зрительном контакте по начальству и поехала следом. Такое, даже если превратить себя в беременную, считается грубой ошибкой.

Скоре всего, это были дилетанты Вячеслава Вячеславовича. У Дубровина вряд ли оставались свободные резервы в эти полные суеты и забот о генерале Бахметьеве дни.

И вдруг я подумал: если Дубровин не знает о побоище под Керну, а Вячеслав Вячеславович и намека не сделал на это, не получилось ли так, что публичная комедия с прекращением моего контракта вызвана совпавшими расчетами этих двух типов? Дубровин избавляется от конкуренции Шлайна, дезавуируя его полномочия в присутствии агента и для пущей авторитетности в представительстве. А Вячеслав Вячеславович дает понять, что вчерашних, да и предыдущих, многолетней давности зла и унижения, содеянных ему мною вольно или невольно, он не попомнит, если я стушуюсь и исчезну из его судьбы навсегда, коли уж мне повезло уйти от его горилл живым. Вячеслав Вячеславович потому и отправил ко мне Марту Воинову, минуя Шлайна и Дубровина, для изъятия вещественных доказательств наших отныне и навсегда забытых встреч.

Но Марина-то знала и о побоище, и о взрыве! Значит? Значит, Ге-Пе работает, сколько он ни выставляется со своим нейтралитетом, прежде всего на новых друзей Эстонии и информацию в первую очередь отдает им. Но зачем эстонцам или их новым союзникам устранять меня? Я косвенно охраняю генерала, который им же необходим, как партнер!

Кому тогда нужно мое исчезновение? Дубровину? Или по-прежнему оно на уме и у Вячеслава Вячеславовича тоже? Или права Марина - я поперек горла бывшим выпускникам Херсонской мореходки, приехавшим после ритуальных трудов среди могил Востряковского кладбища подышать в компании Чико Тургенева морским воздухом Балтики?

- Вы разрешите мне пройти в гостиную и позвонить? - спросил я Марику.

- О, конечно, извините... Нужно было пригласить сразу!

В большой комнате угловой диван и четыре кресла покрывали серые чехлы. Столик с кавказской столешницей исчез. Пространство между пустыми этажерками и аляповатым баром в виде греческого портика заполняли обтянутые голубым скотчем картонные ящики, помеченные рисунком черепахи. Пять ящиков. Сколько же было неделю назад - шесть или восемь?

Я снял трубку телефона и набрал номер секс-студии Тармо.

Автоответчик попросил оставить послание. Я и оставил: хозяин после возвращения должен ждать повторного звонка.

Затем я набрал свой московский номер.

- Ну, слава богу, - сказала Наташа. - Мы не уехали в Замамбасово. Решили ждать. Я как чувствовала.

- Ты правильно чувствовала. Работенка затягивается, но не надолго. Как насчет супа из баранины? - спросил я.

- Когда прикажете, сэр?

- Завтра, не позже вечера. Где мама?

- Спит у себя. Позвать?

- Нет. Спит - нездоровится?

- Просто спит. Рано обедали... Ты - в порядке?

- В порядке. Целую.

Наташа знала, что делать дальше.

Марика обслуживала гривастого парня с голубым пластиковым гитарным чехлом, заброшенным за спину. Когда я выходил из лавки, она не посмотрела в мою сторону. Минуты три я топтался на углу переулка, но гривастый и после этого не кинулся за мной следом.

На улице Суур-Карья ни беременных женщин, ни фланирующих молодцев в серых плащах не наблюдалось.

Вячеслав Вячеславович, видимо, убедился, что я действую согласно плану. Пишу финансовый отчет Шлайну на его явочной квартире, теперь уже бывшей, поскольку безнадежно засвеченной. А затем отправлюсь в аэропорт.

Я и отправился. Спасая репутацию жмота - на автобусе: работа закончена, и я перемещаюсь отныне за свои кровные.

До выхода на огневую позицию оставалось больше трех часов. Я наделся, что Мурка не слишком изголодалась.

Она молнией, перелетая через хлам, скатилась по дырявым пролетам лестницы, едва я задвинул щеколду на двери старого дома, и с мяуканьем сопроводила на верхний этаж.

Они так отчаянно кишели!

Четыре черных, как солдатский гуталин, слепыша пихались ножками и скалили розовые ротики в поисках мамаши, которая задрав хвост, отиралась о мои офицерские сапоги.

Присев, чтобы не обозначаться в оконном проломе, я сказал:

- Ну, похвастайся, похвастайся, гордая мамаша. Экие отродья! Ах, потаскушка! Ах и ах, стыдобушка! Отец-то известен?

Она бодалась под локоть, с урчанием выхватывала комочки фарша из пальцев. Кинулась к молоку, подсунула мордочку под струйку, которую я цедил из пузырька в крышку от объектива, опять суетливо ткнулась в мясо.

Я осторожно вытянул шарф из-под голосивших котят. Он оказался влажным. Я сбросил его в пролом. Стянув доху, ножом отпорол на себе рукава свитера и смастерил свежую подстилку.

Два двадцать пополудни.

Сначала я установил треногу, навинтил "Яшиху". Слава богу, по-прежнему солнечно. Не знаю, как пришлось бы действовать в метель... Телеобъективом прогулялся по крыше шестиэтажного дома. Сероватый бугорок качнулся у вытяжной трубы - там же, где стрелок гнездился и в прошлый раз.

Зарядив свежую пленку, я сделал предварительный контрольный снимок. Второй контрольный - когда уложу на вечный покой великого и непобедимого Чико Тургенева. Смерть явится ему красиво и элегантно - над черепичными крышами Таллинна, в изысканном стиле...

На верхотуре, в одиночестве, скучновато ему, наверное. Отвык. Обычно всюду со свитой.

Собирая "Галил", я думал о том, что на высоте всегда накатывает вселенская грусть, в особенности при хорошей видимости. На суше горизонт нагоняет тоску... В Пагане, старой бирманской столице, брошенной населением ни с того, ни с сего шестьсот лет назад, я три часа не слезал с крыши пагоды - смотрел неотрывно на коричневую Иравади, на заросшие травой, кустарником и деревьями, замусоренные обломками средневековых кирпичей улицы города мертвых. Что спугнуло оттуда людей? И что нашло на меня?

"Галил", когда я навинтил глушитель и уравновесил винтовку на сошках, являла собой предмет изобразительного искусства. Дослал патрон. Вставил наушник мини-рации в ухо.

Где сейчас мог обретаться Ефим?

Сомневаться в переводе денег не приходилось. При всей личной и профессиональной скрытности и неискренности Шлайн оставался предельно щепетильным в финансовых вопросах. Торговался въедливо, но до соглашения. Если деньги переведены, то распоряжения, данные ему московским Центром перед приездом в Таллинн, в силе. Самоустраненность Ефима и приказ оставить работу - показные. Как мой оператор, он явно имеет более мощные полномочия, чем у Дубровина или Вячеслава Вячеславовича, от которых эти полномочия скрываются по неизвестным мне причинам. По этим же неизвестным мне причинам Москва согласилась с предложением Шлайна использовать контрактника, по простому - наемника, то есть меня...

Унижение, которое пришлось претерпеть на совещании, могло означать подразумеваемое китайской поговоркой: побить собаку, дабы наказать хозяина.

Ефим, не исключено, ведет интригу и в отношении обоих Велле, Тоодо и Марики. Для дочери-хромоножки совсем уж жестокую. А что остается делать? Музыкальная торговая точка - лежбище Ефима и его единственная явка, при этом почти засвеченная, которой воленс-ноленс приходится пользоваться и дальше. Для латания этого хрупкого ласточкиного гнезда под крышей чужого дома сгодится любая ложь. Включая любовную игру с калекой.

И неизвестно, в чем больше греха - в отравлении душ, которым занят Ефим, или душегубстве, порученном мне.

А как в раскладке Ефима выгляжу я?

Ефим действует в рамках системы своей конторы, стабильной и надежной, страхующей его будущее в обыденном смысле физиологического и социального выживания. А я? В России у меня нет биографии, как нет её у мамы и жены. Нас не было и все ещё нет по законам России, потому что они не дают ответа на простой вопрос: где дома и земля Шемякиных?

В сущности, дом и земля в чужом Замамбасово куплены на заработанное кривыми путями... Что я ещё умею? И что, не имея ничего, научусь делать, помимо нынешнего грязного ремесла?