Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 56

Для ребятни тоже дом отдельный выстроили. Григорий Отлас обучал их там письму и чтению. Потом шумная ватага эта с гомоном выкатывалась на подмогу отцам и братьям.

Из трубы над трапезной вился дымок, вкусно припахивало печёным хлебом, варевом. Там хлопотали бабы, приставленные кашеварить. Другие пряли, третьи ткали на самодельных кроснах.

Мужики охраняли скит, рыбачили охотились. Когда чуть подсохло, за болотом пустили пал. К той поре – водою – Макаровы ушли куда-то в третий раз. Привезли с собой десятка два мужиков, угрюмых, тощих, с яростью накинувшихся на сытную здешнюю пищу. Они и работали жадно, до изнеможения. Были в струге, видно, у кого-то купленном, три сохи, борона. Где и у кого всё это доставали, Семён с Софонтием не распространялись. Но люди знающие догадывались, что ходили они вверх, на Олекму и Киренгу. Края хлебные эти указали им беглые люди, они же поведали, где можно разжиться железом. И вот троих самых умелых пришельцев послали в кузницу.

В середине мая, отслужив молебен, Иона велел пахарям выехать за пределы острога. Там, где ранней весной пускали пал, потом корчевали пни, решили: «Быть пашне».

– Я веска и тяжка, – окрестив землю, благоговейно прошептала беременная Авдотья Софонтиха, начавшая по старому обычаю первую борозду. – Пущай и хлеб мой на полосе станет веским и тяжким. Чтоб не снял и не сдунул его никто, чтоб дождь не смыл, чтоб злой человек не пограбил, никто не взял, кроме меня – хозяйки...

Отчитала положенный наговор, пятясь, ушла с поля, и тогда за поручни сохи взялся сам Софонтий.

День этот солнечный, долгий, закончился сытным неспешным ужином.

«Жить бы и дале так», – устало бродясь ложкой в жирном густом вареве из молодой лосятины, расслабленно думал Григорий, а перед мысленным взором его вставала Стешка, быстрая, длинноногая, с толстой рыжей косою. Тихо и тайно завидовал младшему брату своему. Тот был в семье вечным баловнем, озорником. И уж так повелось, что всё лучшее в семье всегда доставалось ему. Вот и Стешка из двух холостых братьев выбрала его. Да что ж, видно, судьба такая. Увечен, робок, сухорук. Володей – воин, казак. Удалью в отца вышел. Иван тоже тихий. И мается с ним Фетинья, грешными, голодными глазами глядя на чужих мужиков. Как они там?

Ефросинья сидит напротив, смотрит прямо в душу тёплыми Стешкиными глазами. Эти глаза тусклей, остылей, но тот же разрез, те же мохнатые длинные ресницы.

«И тут грех... и тут...» – в отчаянье думал Григорий, обжигаясь похлёбкой, которую подливала ему сватья. Вокруг, словно шмели, устало и вечерне гудели люди, постукивали ложки, слышалось чавканье, скрипели скамьи. Трапезная пахла потом и едой. Билась об окно запоздало проснувшаяся бабочка. Тускло дымились с киотов три свечи.

«Бог в человеке... неужто он так мал? – думал Григорий, исподлобья поглядывая на своих сотрапезников. – Ведь бог же, он вседержитель... А в душе тесно и смрадно... Либо нет его, либо не такой он, как на иконах... Показался бы... Дал бы знак! Веру теряю!» – Григорий испуганно вздрогнул: не подслушал ли кто его кощунственные мысли? Нет, все жевали. Лишь Ефросинья посматривала на него сочувственно и понимающе. Не знала она, что Григорий слышал о тайне Стешкиного рождения. Стешка-то не безотцовщина... Тут, тут, в скиту, её родитель!

...Иона лежал на жёстком топчане, сумрачно улыбался. Кто бы поверил, что суровый, вечно впадающий в крайности старец способен наедине размякать и, пожалуй, даже мечтать о чём-то? А может, он вспоминал?..

Было что вспомнить лесному отшельнику. Да о том никто, кроме Ефросиньи и братьев Макаровых, не ведал. Впрочем, и они знали малую часть путаной извилистой жизни железоносного схимника. Был католиком, кончил когда-то Сорбонну, знал риторику, логику, философию, многие языки. Крепостным парнем бежал на чужом корабле во Францию. Похитив костюм у капитана, выдал себя за русского дворянина, был принят на службу, бросил её, ударился в знания. В учёбе оказался даровит, неутомим и вскоре обогнал своих соучеников, сошёлся с монахами... правда, изрядно уже нагрешив в миру и будучи обманут несколькими француженками. Порвав с последней, оказавшейся любовницей богатого и влиятельного графа, дал клятву себе – служить богу. Но, вернувшись домой, ещё казачил, достиг и здесь чинов, убил Ефросиньиного отца, не отдавшего ему Ефросинью, бежал и долго скитался в дремучих лесах России. Знал слово Аввакумово и знал суровых его последователей и учеников. Был одним из участников обороны Соловецкой обители. Но и оттуда благополучно ушёл. Везло Ионе. А может, спасало от неоправданной гибели яростное стремление жить и нести по земле слово божие? В разгул никонианства отрёкся от прежней веры, легко и безболезненно примкнул к старообрядцам. И все, кто шёл с ним, принимали его за своего духовного вождя.

Иона страстно верил в мир загробный, всюду славил его. Теперь, познав покой и женщину, спрашивал себя: «Не ханжа ли я? Зову к умерщвлению плоти, сам дважды совратил простую, недалёкую бабу, так безоглядно верившую мне...».

Совратил именем бога. Ефросинья, после тех давних времён, родив Стешку, никого не знавшая, пришла в ужас, когда он позвал:

– Прерви молитву... разденься.

Старухой звала себя, не имея за плечами и сорока. Родила-то совсем девчонкой. И всё время с тех пор проводила в постах и молитвах. А плоть требовала своё...

«Господи, как же это? Что я натворила, греховодница?» – и кулаком себя по лбу, по щеке, по