Театр ужасов - Андрей Вячеславович Иванов Страница 56

таких параграфов, которые соответствовали бы твоему образу мыслей, твоему мировоззрению, – все мои друзья жаловались: лекарства немецкие отчего-то не действуют на нашу температуру, принимаешь таблетку, а жар не спадает, и тогда становится страшно: на Земле ли ты вообще? Крутишься, вертишься, в свисток по сигналу свистишь! Каждый день чего-то ищешь, стучишься в двери… тебя посылают, мягко выставляют, пускают на день-ночь и – прости-прощай, снова ночуешь в церкви, опять бредешь… Напрасно, все напрасно… Куда бы ты ни пошел, всюду, как и прежде, унылые улицы, полные незнакомых рож, и от сиплой потаскухи в сбитых сапогах в драном пальтишке тебя воротит больше, чем от русского хуя. Да, ты с радостью бросаешься на мужика, потому что он поймет, он приголубит, разделит твои горести и печали, он не предаст, как жена, которая теперь сидит в стеклянном офисе, важно погоняет своих агентов или отсасывает у шефа под столом, в то время как гордый город стоит, как неприступная крепость, а его ослепительная и недоступная роскошь дразнит на расстоянии протянутой руки. Один говорит: напишу – издадут – стану миллионером или известность какую-никакую хапну, как жар-птичку. Другой стонет: блин, тут такие выставки, такие галереи, сейчас выставлюсь – прогремлю на весь мир – разбогатею – всех поимею – загнетесь от зависти в своей сраной Москве. Но все это в будущем, до которого идти и идти, и никто не знает куда, по каким коридорам, через какие двери входят в это будущее. А пока ходишь в поисках, ты будто летишь в пролет одиночества, как Башлачев. Пока мир тебя не отыскал, ты живешь в такой дыре, хуже, чем в питерской коммуналке с хмырями, готовыми тебя отравить, с ними ты хоть в перебранку вступить мог, а европеец тихонько перед носом дверь прикроет, вежливо улыбнется или, сделав вид, будто тебя нет, не скажет ничего, пустота, ты сидишь в этой пустоте, ты даже слушать не можешь свою любимую музыку, потому что она тебя заставляет чувствовать дно. К тому же в этих квартирах всегда холодно, всегдашний европейский холодок, без него Европа не Европа, этот холодок от экономии, он в крови у европейца, зябкость – основная характеристика Европы. Тысяча лет пройдет, человек удвоит продолжительность жизни, станет летать на Марс, где выстроит колонии, а в Европе всегда ноги мерзнуть будут. О, сколько я выпил на таких квартирах! Скольким я стал чем-то вроде подушки или жилетки! В меня столько людей выплакались, высморкались, об меня так рьяно вытирали подошвы, хлестали по щекам – кто-то нужен выпустить пары, а тут я… Я жил у них, у вполне одаренных людей, кое-кто из них сгнил, спился, скололся, опустился, а кто-то прославился, сейчас гремят. Я спал с ними. Я с ними спал! Им нужен был кто-то живой. Я умел подвернуться. Я так полжизни прожил. Я этим известен. Об этом все знают. Я не стыжусь. Мне кажется, это честно. Я дал им больше, чем сама страна, их приютившая. Она была холодна, как мачеха. Ни одна шлюха так не согреет. Они жались ко мне, как кошки! А теперь отворачиваются, гадости пишут… Я понимаю: они пускали меня к себе пожить из потребности, не из жалости ко мне, им не с кем было затаиться – хоть таракан, но чтоб любил. Но теперь я им не нужен, и они меня отталкивают. Я им напоминаю те горькие дни, ту глубину отчаяния, которое мы хлебали вместе из одного горла… Я для них теперь символ дна, с которого они восстали. Даже если так, пусть так, но за что топтать мое имя? Я никого не обирал, я не вор, не альфонс, я дружил, средств у меня не было, а если появлялись, разве ж я не делился? Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтоб Томилин затихарил водку или денег? Нет, Томилин не таков! Я и последнее отдам, если надо… Несправедливо, по отношению ко мне – несправедливо… Не брехали бы обо мне… Да, с такими мыслями, с обидой на душе, я оказался в мягком кресле CineStar… Один разведенка, которого жена смачно засудила, дабы избавиться от меня, все последние бабки со счета снял, отдал мне и выпихнул на улицу. Ах! Каково мне было? Что ты знаешь об этом?! А почему он так поступил? Потому что не смог примириться с бисексуальностью, которую я помог ему в себе открыть. Идиот! Он не смог преодолеть кризис, понимаешь ли… Я был так оскорблен, так унижен, и самое обидное – он меня застал этим жестом врасплох. Я не успел ничего сказать! Мы вышли из его хаты – он жил в ничтожной социальной квартирке в гигантском панельном доме в Марцан-бецирке, через дорогу был беженский хайм, во дворах и на детских площадках постоянно ошивались арабы и негры, мы вышли за пивом, был обычный день, я у него уже вторую неделю жил, и все было ладно, надо было купить сигарет, и тут он заходит в небольшое банковское отделение при супермаркете, выходит оттуда, дает мне денег, почти четыреста евро, и убегает! Прощай, говорит, я так не могу! забудь меня! все кончено! Сбивчиво все это проговаривает и убегает. Представь! Я даже вскрикнуть не успел. Я был оглушен. Мы только что шли за пивом и сигаретами, обсуждали общего знакомого, и вдруг – триста семьдесят пять евро! Я больше не могу. Прости. Прощай. Все кончено. Забудь. Старые высотки, из сиплого динамика русская попса, запах шашлыка, ржавая станция, русский киоск с русскими газетами. Побитые урны. Обоссанные поребрики. Дорога домой. На вокзал. Ах, какой удар ниже пояса! Это стало последней каплей. Я десять лет шастал по Европе, русских везде много, русские постоянно уезжают, никто не задумывается, но русские постоянно покидают Россию – что в начале двадцатого века, что в конце – никакой разницы, те же судьбы, те же мотивы, те же истории, те же миллионы несчастных скитальцев, все одно, я сыт этим по горло, поэтому, прости, твоих книг не читаю – я все это видел, зачем мне об этом читать? И вот я должен был лететь поздно ночью, деть себя было некуда, состояние можешь представить – депрессия. Я понимал, что больше не вернусь. Уж в Берлин точно. Ни ногой! Одного удара ниже пояса мне хватило бы на всю жизнь, но дело в том, что это был далеко не первый случай, дело в том, что обо мне шла дурная молва: люди в блогах про меня писали всякое, это был 2005 год, люди ворвались в Интернет, они туда сливали все, что можно, лжи было больше, чем