Петр Краснов - Выпашь Страница 57

Винтовки были составлены в козлы. Пики были в «кострах», сабли и шашки, были и те и другие, лежали в порядке на седлах. Бродившие между коновязей люди в черных доломанах и таких же чакчирах вытягивались при приближении Похилко и подчеркнуто старательно отдавали ему честь.

— Живем, как видите, — сказал, улыбаясь, Похилко. — У нас порядок, дисциплина.

Сытость. Лучшего теперь нигде не найдете. А свобода!.. Гульба! Да, вот поживете, посмотрите. Я полагаю, нигде такого житья не сыщете.

За биваком на некотором возвышении, именно на том самом вечно зеленом лугу, который еще сверху приметил Петрик, стояли три богатые кибитки, соединенные между собою коридорами из кошем. Перед средней два черных гусара держали караул, стоя с обнаженными саблями у входа. Тут же воткнуто было в землю между нарочно врытыми для того колышками и тяжелое бледно-малиновое знамя. Здесь Похилко рукою приостановил Петрика и сказал:

— Обождите маленько. Сейчас доложу атаману. То-то обрадую его! Как же! такой неожиданный гость!

Похилко, пролезая в юрту, приподнял холстяной полог, и Петрик увидал за ним яркий свет множества свечей. Точно там какое-то шло богослужение и зажжены были многие огни. Блеснуло там, так показалось Петрику, еще и золото и пестрота шелковых ковров и вышивок.

За кибиткой на особой малой коновязи стояло три поседланных лошади, накрытых поверх седел богатыми коврами. Петрик узнал вкусы Кудумцева и его понимание лошадей. Кони были один лучше другого. За коновязью на площадке стоял запряженный тарантас. В нем были сундуки, увязки и укладки. Ямщик киргиз дремал в тарантасе.

Петрик сразу понял и оценил значение и лошадей под седлами и тарантаса в упряжи.

"Предосторожность нелишняя", — подумал Петрик. — "Значит, гусары гусарами, и песня, зовущая на подвиг и на смерть, а насчет быстрого «драпа» тоже меры, что называется, приняты". Но размышлять о человеческой предусмотрительности, может быть, подлости, много не приходилось. Кошма отдернулась. За ней показался Похилко и проговорил самым медовым голосом:

— Пожалуйте, ротмистр. Атаман вас просют. — Пропуская Петрика вперед себя, Похилко крикнул своим молодецким унтер-офицерским голосом в пространство:

— Скликать песельников, балалаечников до атамана… Да геть!.. Чтобы ж-живо у меня!

И, приподняв внутреннюю белую кошму кибитки, сказал еще раз:

— Пожалуйте-с, ротмистр.

VI

Все внутри кибитки горело яркими огнями. На дворе начинался ночной мороз. Душное тепло шло из кибитки. Пять больших висячих керосиновых ламп «гелиос» висели на проволоках на потолке кибитки и были пущены во всю. Запах восточных курений смешивался с запахом керосиновой гари. В этом ярком блистании огней вся обстановка кибитки: богатые ее ковры по стенам, какие-то ящики или корзины, накрытые дорогими киргизскими вышивками, пестрыми, цветной кожей покрытыми восточными седлами и сбруей, изукрашенной негранеными самоцветными камнями, яшмами и халкедонами, все это восточное пестрое богатство выглядело в огне керосиновых ламп, как обстановка апофеоза какого-то балагана, где шла восточная феерия. Ярко, пестро, и в достаточной мере безвкусно.

В глубине юрты, должно быть, из ящиков было устроено некоторое подобие тахты или дивана. Богатые шелковые подушки и пестрые вышивки сплошь покрывали его. Между них, как какая-то боярыня, в тяжелом восточном парчовом уборе, покрытая золотыми подвесками, браслетами, точно в ризах золотых, сидела, развалясь, молодая, накрашенная и насурмленная женщина. От нее отошел молодой, статный и ловкий молодец в богато расшитом серебряными шнурами и шевронами доломане с полковничьими шнурами на плече и в серебром до колена расшитых чакчирах. Он в два мягких просторных шага был подле Петрика и широко раскрыл ему объятия.

— Какими судьбами?.. Каким ветром, Петр Сергеевич?… Вот уже именно, как говорится, гора с горою не сходится, а человек с человеком… Но, как же тебя, беднягу… Идем… Не узнаешь Анели?..

Накрашенная женщина приподнялась со своего места, протягивая руку Петрику, и томным голосом сказала:

— Дае слово. Никак не узнать нашего пана ротмистра. Милости просим к нашей хлебу соли.

Милостивым, должно быть заранее разученным, «королевским» жестом Анеля протянула руку, звенящую многочисленными браслетами Петрику, и Петрик, не отдавая себе отчета в том, что он делает, прикоснулся к ней губами. Запах терпких китайских духов ударил ему в нос.

— По делу? — сказал Кудумцев. — Пройдем пока ко мне в кабинет. Расскажи про твои скитания. Анеля, распорядись ш-шикарнейшим ужином! Да, прикажи заморозить побольше гусарского напитка.

Взяв под руку Петрика, Кудумцев повел его по некоторому подобию коридора из кошм, где едко пахло верблюжьим войлоком и, откинув кошму, пропустил Петрика в соседнюю юрту. В ней, за низким столом, ярко освещенным керосиновою лампою, над громадною стратегическою картою России сидел человек неопределенных лет в таком же расшитом гусарском доломане, какой был и на Кудумцеве.

— Мой начштаба, полковник Перфильев, — небрежно представил вставшего при их входе человека Кудумцев.

Петрик невольно обратил внимание на странную и страшную, почти трупную, бледность лица Перфильева. Большие, очень светлые глаза с непередаваемой печалью заглянули в глаза Петрику. Перфильев подал белую, вялую, точно безкостную руку Петрику, поклонившись, вышел из юрты на воздух.

Петрик и Кудумцев остались вдвоем.

— Ну?… Каково?… — не скрывая самодовольного восторга, сказал Кудумцев, играя вороватыми цыганскими глазами. — Видал-миндал!.. Здорово все пущено!..

Черные гусары!.. А?. Вот это я понимаю! И они меня понимают, — Кудумцев сделал широкий жест по направлению бивака. — Тут, брат, козлятиной кормить не станут.

Нам подавай молодого барашка… У меня — организация!.. Ну, ты как?.. Откуда?

— Я… От адмирала Колчака… Был послан с эскадроном в двадцать коней искать связи с атаманом Анненковым. Мои люди мне изменили… Взбунтовались. Я долго скитался по степи один. Случайно набрел на твой отряд.

— Да, они, подлецы, всегда и всем изменяют. Да, сознайся, было-таки у тебя такое интеллигентское «хи-хи-хи». А?.. Помнишь, мы не раз говорили. Народ понимать надо. Народ ребенок. Его тешить надо. Его кормить надо. А вы ему, поди-ка, высокую материю преподносили. Учредительное какое-то собрание. Черта лысого он в нем понимает. Ему подавай только… Посмотри у меня… Разливанное море вина… и какого!.. Все заграничные марки… Из консульских и губернаторских погребов забрато. Из лучших китайских магазинов притащено. А коней видал?.. Со смаком выбирал… Любовно и с понятием. Они мне все лучшее с наслаждением тащат, потому: они понимают, кому… Я их никогда не обижу. Атаману первая чарка… А за атаманом и по их усам мед потечет… А женщины?… — и, подражая, Шаляпину, как тот поет, изображая хана Кончакского, Кудумцев склонился к уху Петрика и напел не без суровой страсти: — "хочешь женщину?.. Достам из-за Каспия"… — и захохотал грубо, восторженно, дико и страшно. Что-то не-человеческое было в его смехе.

— С кем вы воюете? — тихо и настойчиво спросил Петрик, приближая лицо к Кудумцеву и строго глядя в его глаза.

— То-есть с кем?… Со всеми, кто посмеет мне не повиноваться и не исполнит моего приказа.

— А Россия?..

Это слово точно страшным призраком вошло в полутемную кибитку. Россия дышала с разложенной, и до пола спускающейся карты с зелеными разводами. На ней лежала рука Кудумцева. Тот быстро отдернул руку от карты, точно жгла его карта.

— Россия… — проговорил после короткого, но тяжелого молчания Кудумцев. — А где она, эта Россия? Ты скажи мне это? России нет. Есть Ры-сы-фы-сы-ры, слыхал ты такое дикое слово? С теми, кто там, мне не по пути. Я люблю народ. Я ему готов служить — и тем, кто несет свободу и волю, и землю этому народу. А там рабство перед жидами и инородцами. Там третий интернационал, то есть именно то самое интеллигентское «хи-хи-хи», которое все отрицает — и прежде всего Бога и человеческую личность. Там много дерзания, да дерзание-то тамошнее мне не слишком по вкусу.

— Постой, Анатолий Епифанович, а «белое» движение и Колчак?

— Белое движение… Помнишь как-то в Манчжурии, а потом на позиции, говорили мы все об Апокалипсисе. И там о победе. Славно там это сказано о побеждающем…

Побеждающему все. Ему и манна и какой-то белый там камень и милость Божия… А где у Колчака победы? Тебе твои людишки не зря изменили, знать почуяли, что пора пришла твой корабль покидать. Вы у атамана Анненкова ищете опоры. Значит, не сладко у вас. Что же, я поведу своих молодцов на ваш разгром? Это за то, что они мне слепо и безповоротно доверили свои жизни. Да ведь и у Колчака, поди, эти самые «хи-хи-хи» сидят…

— Какие «хи-хи-хи»? Побойся ты Бога, Анатолий Епифанович. Что ты такое говоришь, чего не понимаешь.