Константин Станюкович - Равнодушные Страница 59

— Ты выйдешь замуж?

— Не за Гобзина ли?.. Или за одного из наших декадентов? Или за этих уродов, которые посещают наши журфиксы?.. Благодарю покорно. Я не собираюсь выходить замуж, хотя бы и за сказочного принца… Я не хочу лишать себя свободы и иметь сцен с супругом…

— Так что же ты думаешь делать, Тина?..

— Уехать за границу и там пробыть все это время…

— А ребенок?

— Отдам его на воспитание…

— Но средства?

— Что-нибудь придумаю… Во всяком случае, замужество будет последним ресурсом.

Тина говорила так уверенно, что сестра не сомневалась в том, что она действительно сумеет найти работу и справиться с ней.

— Но все это — впереди, а пока, если мое неприятное положение выяснится, надо месяца через два ехать за границу и приготовить к этому маму… Я скажу, что еду изучать что-нибудь. И ты помоги мне убедить ее, что одна я там не пропаду. Поможешь?

— Хорошо.

— Отец, конечно, согласится и будет посылать мне рублей полтораста в месяц…

— Ты разве проживешь на эти деньги, Тина?

— Надо прожить. Отец и так крутится в долгах, А на экстренные расходы у меня есть вещи… Можно их продать…

— Я постараюсь тебе помочь… Григорий Александрович не откажет.

— Спасибо. Если понадобится — напишу.

— И приеду к тебе, когда нужно будет. А то как ты будешь одна?

— Этого я не боюсь. Но если приедешь, конечно, буду рада… И знаешь ли что?

— Что?

— Родственные чувства во мне не сильно развиты, но маму и тебя я люблю! — проговорила мягким, почти нежным тоном молодая девушка, почти никогда не выражавшая своих чувств.

Она поднялась с дивана и, прощаясь с Инной, спросила:

— Теперь ужас твой за меня прошел?

— Меньше стал.

— Вот видишь. А через несколько дней он и совсем пройдет… Ничего нет страшного на свете, если ум хорошо работает.

— Но и тебя это должно тревожить, Тина, хоть ты и хочешь казаться спокойной.

— Тревожить? Пока — нет. Разве так страшно? Я сильная и здоровая. Но что это меня злит, что это мне отвратительно — не отрицаю. А всякая неприятность действует на нашу психику, и следовательно, и на наш организм. Поэтому умные люди, не обращающие внимание на нелепые предрассудки, и стараются избегать неприятностей, то есть жить такими впечатлениями, которые доставляли бы одни удовольствия. И если бы Горский не был такой неосторожный дурак… Ну, ты опять делаешь страшные глаза… Прощай лучше!..

И с этими словами Тина вышла от сестры и, присев к своему письменному столу, на котором были разбросаны исписанные листы почтовой бумаги, снова принялась за повесть, которую она писала, сохраняя свои литературные занятия втайне от всех.

В этой повести молодая девушка выводила героиню, похожую на себя.

Глава двадцать седьмая

Козельский вернулся домой, как обещал, рано — около часу и, вместо того чтобы скорее, по правилам своей тренировки, лечь спать, сел в кресло у письменного стола и, достав из бювара почтовый листок толстой английской бумаги, стал писать к Никодимцеву одно из тех убедительно-настойчивых писем, на которые он был мастер.

Окончив письмо, его превосходительство внимательно перечитал эти четкие, красивые, круглые строки, написанные в задушевно-родственном тоне, в которых он, рассказывая о неблаговидном ведении дел в правлении, возмущающем его настолько, что он, по всей вероятности, должен будет выйти из директоров, и о внезапном денежном затруднении, вследствие неожиданного требования долга на слово, — просил будущего своего дорогого зятя не обессудить, что обращается к нему с просьбой устроить по возвращении из командировки какое-нибудь подходящее место и помочь уплатить долг если не деньгами, то бланком на векселе, который через шесть месяцев будет выкуплен.

Письмо оканчивалось замечанием, что «родство — родством, а деньги — деньгами», чтобы Никодимцев не подумал, что тесть его подведет.

«Выручит, должен выручить!» — подумал Козельский, окончив чтение своей эпистолы, и, облегченно вздыхая, вложил ее в конверт и написал адрес.

— Если мое письмо не подействует, письмо Инны заставит его исполнить мою просьбу! — успокаивал себя Козельский, ужасаясь при мысли, какая может выйти грязная история, если Никодимцев не выручит.

А история действительно была грязная благодаря тому, что один из членов правления, желавший быть распорядителем по хозяйственной части вместо Козельского, поднял в правлении целую историю по поводу недобросовестного подрядчика, и правление настаивало, чтобы контракт с ним был нарушен и залог удержан.

Результатом этого был визит к Козельскому господина Абрамсона, который очень деликатно напомнил его превосходительству о письменном обещании насчет возобновления контракта, а между тем…

Козельский густо покраснел.

— Я постараюсь уладить это дело! — проговорил он,

— Я просил бы вас… И если бы вы не могли устроить, то по крайней мере верните пять тысяч… так как сделка не состоялась… И попрошу вас вернуть скорей. В противном случае я буду вынужден представить ваше письмо, в котором вы обещали о возобновлении контракта…

— Но вы этого не сделаете! — испуганно воскликнул Козельский.

— Отчего не сделаю?.. Я должен это сделать и, осмелюсь вам доложить, поступлю по совести. Я совесть имею… Меня хотят ввести в убытки… Должен я их вернуть или нет?.. Имею я право получить обратно пять тысяч, если я не получил того, за что заплатил деньги? И вы думаете, я не знаю, отчего меня хотят прогнать?

— Оттого, что вы недобросовестно ведете дело.

— Пхе! Я веду не хуже других и во всякое время готов исправить недосмотры. Не из-за этого поднял шум ваш товарищ, господин член правления Оравин…

— Из-за чего же?

— Господин Оравин сказал мне: «Оттого, что вы, господин Абрамсон, еврей, а евреи нынче не в моде и их не любят в правлении… Мы хотим русских подрядчиков…» Вот что сказал господин Оравин. Но только, хоть евреи и не в моде, а я думаю, ваше превосходительство, что господин Оравин очень умный человек, чтоб говорить, извините, такие глупости… А хотят они передать дело подрядчику Иванову, который предлагает за это господину Оравину десять тысяч… Оттого евреи и не в моде! — иронически усмехнулся господин Абрамсон.

Все, что мог сделать Козельский, — это уговорить Абрамсона подождать две недели.

Или подряд останется за ним, или он получит обратно пять тысяч.

Припоминая теперь этот разговор, бывший вчера утром, и скверное положение в правлении, в котором он очутился, не имея возможности защищать подрядчика против нападок Оравина, Козельский хорошо понимал, что весь вопрос был не в подряде, а в том, чтобы отстранить Козельского и дать Оравину, близкому приятелю председателя, возможность нагреть руки. И он, Козельский, первый раз вынужденный взять взятку, рискует теперь, что она будет обнаружена и его репутация порядочного человека подорвана из-за каких-нибудь несчастных пяти тысяч.

Таких маленьких взяток не прощают порядочным людям!

Возможность быть уличенным особенно угнетала и стыдила Козельского. Он во что бы то ни стало хотел остаться порядочным человеком во мнении людей, которые сами берут крупные комиссии, не прощая другим маленьких взяток.

Он и сам считал свой поступок нечестным и оправдывал его только тем, что деньги были нужны до зареза, что взял взятку первый раз, и тем, что имел доброе намерение возвратить ее когда-нибудь.

Ему не стыдно было браться проводить дела, несомненно причинявшие вред государству, не стыдно было брать комиссии за хлопоты по подобным делам и за устройство знакомств дельцов с нужными «человечками» из министерств или с «дамами сердца» бескорыстных сановников. Все это он считал одним из видов заработка, которым не гнушаются и лица высокого положения и который нисколько не компрометирует порядочного человека в общественном мнении.

Будь Козельский у финансов, он, разумеется, не обременил бы своей совести, если бы при посредстве какого-нибудь молчаливого фактотума[21] получал от банкиров комиссии при займах или играл наверняка на бирже при конверсиях и выпусках бумаг, — это, по его понятиям, одинаковым с понятиями многочисленной группы людей, занимающихся делами, было бы лишь уменьем умного человека воспользоваться благоприятными обстоятельствами, — уменьем, которое, в сущности, никому не вредит.

Но растрата… взятка… это что-то уж вовсе непорядочное, возбуждавшее в Козельском такую же брезгливость, как грязное белье или господин, который ест рыбу с ножа.

«Разделаться поскорей с Абрамсоном и… сократить расходы!» — решил Козельский, одушевляемый всегда добрыми намерениями, когда ему приходилось плохо.

И он собирался было встать, чтобы скорее раздеться и лечь спать, не проделав даже перед сном обычных упражнений с гирями, как в двери раздался стук.