Забвение - Дэвид Фостер Уоллес Страница 59

освещают фары. Дальний свет в тумане не работает, от него только хуже. Можно, конечно, попробовать, но сам увидишь, он только освещает туман, так что тот кажется еще гуще. Тоже своего рода небольшой парадокс – иногда видишь дальше с ближним светом, чем с дальним. Ладно – вон и стройка, и хлопающая мембрана TYWEK на домах, где, если на самом деле решишься, уже не увидишь, как кто-то поселится. Хотя больно не будет, все на самом деле будет мгновенно, это я могу сказать точно. Насекомые в полях почти оглушают. Когда смотришь, как в такую высокую кукурузу садится солнце, практически видно, как они поднимаются с полей, словно какая-то тень огромного силуэта. В основном комары, а так не знаю, кто там есть. Целая вселенная насекомых, которую никто из нас никогда не увидит и о которой ничего не узнает. Плюс в пути начинаешь замечать, что «Бенадрил» уже не действует. Вся эта затея, оказывается, так себе спланирована.

Ладно, вот мы и подходим к тому, что я обещал и в надежде на что ты вытерпел весь этот скучный синопсис. То есть что такое смерть, что там происходит. Да? Вот что все хотят узнать. И ты тоже, поверь. Пойдешь ли ты на это или нет, отговорю ли я тебя как-нибудь – а ты думаешь, что я буду отговаривать? – или нет. Например, это не то, о чем все думают. Дело в том, что ты и так уже все знаешь. Ты уже знаешь разницу между размером и скоростью всего, что вспыхивает в тебе, и непропорционально миниатюрной частичкой, что ты можешь передать кому-нибудь другому. Словно внутри тебя огромное пространство – даже иногда кажется, заполненное сразу всем во всей Вселенной, – но при этом, чтобы выйти наружу, ему приходится как будто протискиваться через такую маленькую замочную скважину, как под ручкой в старых дверях. Как будто мы все пытаемся разглядеть друг друга через маленькие замочные скважины.

Но есть и ручка, дверь можно открыть. Но не так, как ты думаешь. Но что, если бы ты смог ее открыть? Представь на секунду – что, если все бесконечно сжатые и непостоянные миры внутри каждого момента твоей жизни теперь вдруг как-то совершенно открыты и наконец выразимы, после твоей так называемой смерти, что если после нее каждый момент и есть бесконечное море, или интервал, или период времени, в который все эти миры можно выразить или передать, и даже больше не нужен никакой организованный английский, – можно, так сказать, открыть дверь и оказаться во всех комнатах других людей во всех многообразных обликах, идеях и гранях? Потому что слушай – у нас мало времени, вот уже Лили-Кэш слегка идет под уклон и обочины становятся круче, и можно разобрать очертания негорящего знака фермерского рынка, который уже давно не открывается, последний знак перед мостом, – так что слушай: что ты, по-твоему, такое? Миллионы и триллионы мыслей, воспоминаний, противоречий – даже таких безумных, как вот эта, думаешь ты, – которые вспыхивают в голове и исчезают? Их сумма или остаток? Твоя история? Знаешь, сколько прошло с момента, когда я сказал тебе, что я фальшивка? Помнишь, ты смотрел на часы-RESPICEM, что болтаются на зеркале заднего вида, и видел время, 9:17? А на что ты смотришь прямо сейчас? Совпадение? А что, если время вообще не прошло?[32] Правда в том, что ты уже слышал это. И что все происходит вот так. И что в тебе будет пространство для вселенных, всех бесконечных зацикленных фракталов связей и симфоний разных голосов, бескрайностей, которые ты не можешь показать ни одной другой душе. И ты думаешь, что вот из-за этого ты фальшивка, из-за какого-то миниатюрного осколочка, который видит кто-то еще? Ну конечно, ты фальшивка, ну конечно, то, что видят другие, – вовсе не ты. И конечно, ты это знаешь, и, конечно, пытаешься контролировать, какую частичку они увидят, раз это только частичка. А кто бы не стал? Это и зовется свободой воли, Шерлок. Но в то же время именно поэтому так здорово сломаться и плакать на глазах у других, или смеяться, или страдать глоссолалией, или молиться на бенгальском – это больше не английский, это тебе не протискиваться сквозь какую-нибудь щелку.

Так что плачь, сколько хочешь, я никому не скажу.

Но если ты передумаешь – это не значит, что ты фальшивка. Грустно, если пойдешь на это только потому, что думаешь, будто почему-то должен.

Хотя больно не будет. Будет громко – и ты почувствуешь все, но оно пройдет сквозь тебя так быстро, ты даже не поймешь, что чувствуешь (тоже некий парадокс, которым я мучил Густафсона: можно ли быть фальшивкой, если не знаешь, что ты фальшивка?) А самый короткий миг в огне тебе будет почти хорошо, как когда руки замерзли – и вдруг огонь, и ты тянешься к нему.

Сказать по правде, умирать не так плохо, но это длится целую вечность. А вечность не длится вообще нисколько. Знаю, похоже на противоречие или, может, всего лишь на игру слов. Но на самом деле, как выясняется, это вопрос точки зрения. Вопрос большой картины, как говорится, в которой эти наши как будто бесконечные качели летят туда-сюда и опять туда в тот же самый миг, когда Ферн помешивает суп в кипящей кастрюле, а твой отчим большим пальцем утрамбовывает табак в трубке, а Анджела Мид с помощью гениального приспособления из каталога вычесывает с блузки кошачью шерсть, а Мелисса Беттс резко задерживает дыхание в ответ на то, что, как ей кажется, только что сказал муж, а Дэвид Уоллес моргает, лениво просматривая фотографии из школьного альбома СОШ «Аврора Вест» 1980 года, и видит мое фото, и пытается через свою маленькую замочную скважину представить, что же должно было случиться, что толкнуло меня к гибели в жестокой автомобильной аварии, о чем он читал в 1991-м, какие же проблемы или боль заставили этого парня закинуться разрешенными препаратами и сесть в свой «Корвет» цвета электрик, – у Дэвида Уоллеса вдруг возникает огромное и совершенно беспорядочное множество внутренних мыслей, чувств, воспоминаний и впечатлений из-за маленького снимка парня, который учился с ним в школе на год старше и ходил всегда с заметной, почти неоновой аурой учебного и атлетического превосходства, популярности и успеха у девушек, как и из-за всех до единого колких замечаний или даже незаметных жестов или выражений презрения, когда Дэвид Уоллес промахивался по легионскому мячу или ляпал какую-нибудь глупость на вечеринке,