Урманы Нарыма. Роман в двух книгах - Владимир Анисимович Колыхалов Страница 59

— Дай бог подать, не дай бог украсть. Взял лычку— верни ремешок.

А Мотька считал, что украсть у кого-нибудь — самое первое дело. Обворовал, считай, научил: в другой раз обворованный умнее будет — запрячет подальше, чтобы людей в соблазн не вводить. И еще с одной стороны была удивительной тетка Винадора: не брезговала. Могла выпить квас, даже если туда попал таракан. Отцедит и скажет:

— Таракан не муха, не возмутит брюха.

И выпьет квасок.

Мотьке раз захотелось узнать, какая житуха была у его тетки там, на Дальнем Востоке, и начал про это расспрашивать. Винадора и не пыталась что-нибудь утаить.

Первый муж у нее старателем был. Досталась она ему девкой шестнадцати лет: сманил и увез на Амур. Не по любви девица поехала с ним — завлек подарками.

— Уже тогда доходил моему мужику пятый десяток. Бородищу носил он густую и черную… Прожила я с ним восемь годков, и каждый год по отдельности помню. Чистая голь были мы с ним! И звали нас добрые люди «ремошниками». А ему еще прозвище было: «Дед Бардак».

— Это за что же его, бедного, так окрестили? — блеснул глазами Мотька Ожогин.

— А потому что хаживал до меня по веселым местам! — кротко улыбнулась Винадора. — Рассказывал он, что в тех самых домах японок держали, и с крепкого русского мужика плата за японок была двойная, а то и тройная, потому что только говорят, будто мышь копны не боится…

Мотька ржал, как застоявшийся в стойле жеребчик.

— Да он, поди, у тебя и водку лакал?

— Годами! Пропьется до нитки, а потом стараться идет. И фарт ему выпадал, уж тут ничего не скажешь. Еще, помню, старик мой охотился: в том краю зверя много водилось. А ходил он в козляке — дошка такая, из шкуры косули, шерстью навыворот. Вот один городской, второпях да в потемках, и стрельнул в него — продырявил картечиной зад. Но не бросил, не убежал, а домой дотащил… Лежит мой старик на брюхе, ругается матерно. Тот охотник прощения просит, а дед свирепеет: «В суд подам на тебя! Ходют тут всякие, дырявят людям зады!.. Ступай тащи еще водки!» Ведро, однако, споил он ему…

— А что с твоим мужиком запойным потом-то стряслось?

— В реке утоп. Царство небесное, светлое место!.. А второй у меня был фронтовик, сильно израненный. Этот сам по себе умер. И вот я одна. Детей не было по моей, выходит, причине.

— А сюда тебя черти зачем притащили? — нагло спрашивал Мотька.

— Поманула родная сторонушка, я и приехала. Чужой край он и есть чужой край.

Тетка Винадора смотрела на племянника маленькими стеснительными глазами и много в них было скрытой, не высказанной печали.

Мотька, беседуя с теткой, доканчивал бутылку водки. Лицо его уже сделалось красным, глаза угарно горели.

— Тетка! — крикнул племянник, хотя Винадора сидела рядом, по другой край стола. — А есть у вас девки в селе? Я не успел приглядеться еще.

— Как им не быть, соколик, — отвечала богоугодная старушка. — Всех сортов и всех колеров есть. Только что тебе и присоветовать — в толк не возьму.

— Я в аэропорту видел тут одну — на кассе сидит. Во цветик! — оскалился Мотька.

— Эту я знаю, племянничек. Она будет дочка охотника Савушкина, Хрисанфа Мефодьевича. Галей зовут. Мне Пея сказывала, что друг сердечный есть у нее. Не по тебе ёлка, Мотенька! Тот, слышно, красивый да молодой. А тебе уже лет-то многонько…

— И чо? Я ветошь, чо ли?! Ну сказанула, — обиделся пьяный Мотька.

— Я разве про то говорила? Что ты, что ты… Но если в соображение взять, так Галя верно тебе не под стать, — не уступала кроткая Винадора.

— Да пошла ты… в таком-то разе! Я спать хочу! — рявкнул Ожогин и упал на диван лицом к спинке.

Лежал и думал с неутихающим раздражением:

«Взялась судить обо мне… Бесхребетная! Я таковский: своего не упущу и чужого не отдам! Держали когда-то и мы больших рыб на багре! Подумаешь, цаца — охотника дочь!»

Самоуверен был Мотька Ожогин до наглости, а презрение его к другим не знало предела. Со стороны он себя никогда не оглядывал. И это ему придавало и сил, и уверенности, и помогало жить так, как желалось.

И решил Мотька как следует приударить за Галей Савушкиной.

Однажды утром поднялся Ожогин рано, наутюжил брюки, почистил синий габардиновый пиджак — фыркал водой на него, гладил через марлю. А чтобы перешибить застарелый запах нафталина, лил Лорины духи из флакончика. Потом достал со дна сундука черные туфли с острыми, покоробленными носами, примерил, подул на них и поставил к порогу. Долго брился, поглаживал горло, причесывался, охорашивался перед зеркалом. Остался вполне доволен собой и запел:

Стадо коров с мычанием прошло по кудринской улице, за стадом пастух ехал на лошади, щелкал бичом и протяжно покрикивал. Когда пыль улеглась, Мотька чинно вышел на улицу и направился в сторону Кудринского аэропорта.

Самолеты из Парамоновки прилетали обычно к обеду, но народ здесь толокся всегда. Ожогин подошел к окошечку кассы и увидел Галю Савушкину — молоденькую, круглолицую, смугленькую, в голубой газовой косынке. Она улыбнулась ему, как улыбалась другим пассажирам, помня о своей первой обязанности — быть приветливой. Да и от природы она была девушка добрая, ласковая.

— Вам куда билет? — спросила кассирша Ожогина.