Виктор Ревунов - Холмы России Страница 6

Темнели и на лугу силуэты коней и подвод. Кто встречать приехал, кто провожать-прощаться у вагонов, а кто хлеб привез. Забота теперь - сдать. Никите на такой случаи казенную десятку выдали на поллитровку с закуской для приемщика: не подмажешь- не поедешь, как придерется, что с сором зерно,- весь день тогда на веялке маяться.

Когда кони чуть отстоялись, поостыли, повели поить к колодцу на площади.

Кирьян налил воды в комягу и сам напился из дубового, с железными обручами ведра, привязанного к колодезной цепи.

Цепь льдисто блестела на срубе.

Вода холодная, Кирьян глотал ее с края ведра. Из глубины колодца слышался устрашающий шепот от падавших капель: "Тащи... тащи..."

Напоили коней, сенца им бросили со скошенным овсом, еще не выспевшим, со сладким молочком сока в зернистых метелках.

Возле станции гуляли, разливчато играла гармонь.

Кирьян, Феня и Катя пошли посмотреть, как гуляют.

Никита остался один. Лег в телегу. Укрылся ватником. Холодило ветром с железной дороги, какая-то пустота там, будто кончался за откосом привычный мир, а дальше - зарницы тревожные, города...

- Война будет,- вдруг послышался ему женский голос.

Никита враз приподнялся.

- Это что, сорока тебе на хвосте принесла? - сказал он женщине, которая сидела рядом в телеге.

Она не ответила. Сидела неподвижно, задумавшись, глядела куда-то вдаль, даже показалось Никите, вовсе и не сказала, а так, в дремоте почудился ему голос, и еще ненастнее прозябило туманом с путей, уходящих к западу.

Никита закурил с досады.

- Что, или встречаешь кого? - спросил он женщину.

Она повернулась к нему. Лицо какое-то тихое, скорбное.

- Сына. Проедет тут с войском. В письме писал. Вот другой день жду, а чего-то нет.

- Об этом не больно-то знают, где проедут. Может, тут, может, через Дорогобуж?

- Командир. Он знает.

- Жди, раз знает... А на войну с нами духу ни у кого не хватит. Такой дух нужен, чтоб выше страха был, а то и войско не сдвинешь. Страшно с нами воевать.

- Да, говорят...

Никита на хомут сел - поближе, для большей доверчивости.

- Бабы, что ль, говорят? - сказал он с настороженностью.

- Будто бы бумагу какую-то нашли. А в ней про войну и написано.

- Чья бумага?

- Немцев...

- Не трепи языком,- и Никита огляделся: не слышал ли кто?..

Отошел к коням.

"Чертовы бабы, житья от их языков пет. Так и норовят настроение испортить",- выругался про себя и снова завалился в телегу.

- На бумаге все написать можно. На то и бумага,- высказался Никита, укрываясь с головой ватником, чтоб в таком уединении о приятном подумать... До чего ж Фенька хороша! Вот бы обнять, да ломлива больно.

"Дай поцелую, не вертись, как змея,- и сразу повеседел Никита от этой придуманной близости.- Царевну обниму, королеву. Что хочешь придумаю. Мое! Никто не возьмет. Я тут хозяин... На тебе, Фенька, на конфеты тысячу от несметных моих богатств. Возьмешь! Какая тут баба утерпит. Миллион бы мне. Миллиона нет.

А дай миллион, то и жил бы с простором, как хочу". Никита взглянул из-под ватника: мешки не уперли бы...

А молодежь гуляла.

У самого края откоса скамейка врыта. На ней гармонист сидит, ведет гармонью кадриль.

Катю сразу же подхватил здешний учитель, совсем еще молодой. Закружил в танце.,

- Пойдем,- пригласил Кирьяп Феню.

Кадриль певуче гадает над кругом, то заторопит горячо, чтоб сходились скорее пары, и снова разлучает, идут друг без друга, и вперед чуть пройдут и назад отступят, повторяя так минутки счастья.

Расходились Кирьян с Феней и сходились, сжимали руки. Кружил он ее сильно и быстро, как слитые проносились мимо гармониста, который все замечал. Какой уж год играет, и сколько пар прошло мимо него к свадьбам, к прощаньям. Уходили одни, и приходили другие, и эти распростятся с кругом, чтоб когда-нибудь в праздничный этот водоворот к другому гармонисту пришли похожие на их любовь дети.

Бывало, незнакомые, вот как эти двое, ворвутся в круг, как метеоры из неведомой дали, вспыхнут тут и уйдут снова в свою даль.

Они уходили по кругу дальше других, к самому краю откоса, скрывались за танцующими, и только светлелся венец ее косынки. Приближались и проносились мимо.

Обдавал гармониста вихрь ее юбки.

Они про все забыли: она на миг вернулась к девичьей воле, а он так ярко встретил ее, сжимал руки и обнимал по велению гармони. Близко видел, как глаза ее наполнялись радостью.

"Красивая ты какая".

"Да",- удивлялась она, как это он говорил взглядом, понимала: душа разгадывала его взгляд.

Разошлись. Она, притопывая, наклонив голову, глядела под ноги. Он ждал, чтоб сойтись с ней, и вот тянул ее за руку, другой рукой брал Феню у пояса, чувствовал, как покорно поддавалась она, чуть откинувшись, закрывала глаза, и тогда казалась, что летит она над землей навстречу гармонью звенящему ветру.

"До чего ж хорошо!"

А когда открывала глаза, Кирьян улыбался ей, и каждый раз что-то новое было в его улыбке. Оглядывала его лицо, чтоб что-то понять, что в нем такое, что от него так сейчас прекрасна эта ночь для нее.

Катя поглядывала на брата. Танцевала она со здешним учителем - Иваном Новосельцевым.

- Увлекся твой брат!

- Красивая, правда?

- Ты гораздо лучше ее.

- Почему же?

- Она красивая, а у тебя душа как нива с добрым зерном.

- Сразу и про душу узнал.

- Другие знают.

- Кто?

- Человек один.

Катя, пристукивая каблучками, спросила:

- Кто же, если не секрет?

Он подхватил ее, высокий в своей белой, перехваченной ремнем косоворотке, и сказал:

- Секрет.

- А тихонько если сказать? - попросила Катя.

Они вышли с круга. Остановились под ненастно шумевшим тополем.

- Вот этот человек так мне про твою душу и сказал,- смотрел в ее глаза он и улыбался. Хоть и молодой совсем, с тонким лицом, но мужество широко дышало в ием.

- Так кто же? - не терпелось Кате узнать.

- Не догадываешься?

- Нет.

- Федя Невидов. Хорошо про душу сказал.

- Любая была бы рада.

- Это любой не скажешь... Скоро приедет. Потанцуем еще?

Давно кричат петухи; ночь кончается, а на станции никак не угомонятся.

Но уж пора: светает.

Гармонист застегнул на ремешок свою гармонь.

- Спасибо,- сказала ему Фсня.

- Почаще приезжайте к нам.

- В следующем теперь году, как новый хлеб родится.

Опустело на кругу.

Кирьян хотел остановить Феню. Крепко взял за плечи ее. Под тканью кофты желанно бьется истома.

- Минутку постой.

- Не надо,- отвела она его руки и пошла к телегам. Никита спал. Чужое какое-то лицо во сне, угрюмое, Феня даже на миг остановилась, словно что-то жуткое потянуло ее. Так бывает, когда спит человек, на лице его проступает тайное и затихает в морщинах, в уголках губ, и даже, бывает, "близкая смерть чудится в скорбно закрытых глазах.

Чует спящий посторонний взгляд, и мучается, вздрагивает его лицо от чужих глаз.

Никита в бессилии проснуться забормотал что-то, заныл. Кони настороженно прислушались.

Феня отошла, и все успокоилось.

Пришли Кирьян и Катя. Они Новосельцева провожали.

Феня уже легла.

- Шинель мою возьми, укроешься,- шепотом, чтоб не разбудить спящих, сказал Кирьян Кате

- Мне ж тепло, Киря.

Кирьян укрыл сестру шинелью. Закурил, присел на землю под тополем. '

"Заботливый,- отметила Феня.- Так вот и за женой будет ухаживать",подумала она с ревностью не к ее счастью.

* * *

Рано начали принимать хлеб.

Чуть только поднялось солнце - пришел заспанный, с осипшим с похмелья кашлем приемщик, рыжий, сутулящийся от своего высокого роста мужчина в синей сатиновой косоворотке. В глазах пьянилось веселье со вчерашней еще выпивки.

- Добро пожаловать, землячки. С новым хлебом, с новым счастьем,произнес он под красным плакатом на стене и раскрыл ворота амбара, где стояли весы с чугунными гирями на платформе, расставленными рядком во главе с двухпудовой гирей, за которой равнялись гири поменьше. Самая последняя - фунта полтора, с ременной петлей в ушке, прибилась сюда с каких-то времен, когда с такой вот гирей, поигрывая, приходили в чужую деревню, с загаданной дракой за отбившуюся зазнобу.

Темная была эта гирька, с засаленным ремнем. Другие гири работали, определяя тяжесть мешков. Особенно доставалось двухпудовой: ее поднимали и бросали, даже называли дурой. А малая гирька во время приемки стояла на раме весов, как блюстительница честности и порядка.

Никита успел сбегать домой к завмагу. Бутылка водки при нем, и, пока галдели, чья очередь, он с мешком на спине растолкал стоявших у ворот.

- Посторонись, посторонись,- прытко пронес мешок, свалил на весы. Ножом распорол зашивку.

- Милости просим поглядеть,- с угодливостью сказал Никита, сдувая что-то с зерен.- Комарик один случайно запечатлелся.