Ив Соколов-Микитов - Чижикова лавра Страница 6

Разумеется, кого не научит нуждишка, как лыки драть.

Было же нам по первому времени даже прекрасно. Отвели нам помещение, казармы, на двоих комната. Содержание положили офицерское, одежду, белье, даже цветы каждый день свежие на столе. По утрам варенье из апельсинов, чай с молоком, брикфест, потом обед и больше мясное, тяжелое и без хлеба. Очень мы тогда удивлялись, что едят здесь без хлеба, и суп только два раза в неделю, а потом попривыкли и даже понравилось.

Теперь я так полагаю, что очень этот народ живет по себе, потому что кругом море, и большая у них власть, а детей они сызмальства научают о себе думать гордо. Очень тут ребята бедовые, сорванцы, и все, как один, в штанишках, коленки голые, этак всю зиму.

Приглядывался я к народу и старался хорошенько запомнить. Удивляло нас их уменье делать всякий предмет прочно и крепко, так, что любо глазу, и дивились мы, что после войны не упало у них хозяйство. Показалось нам раем после нашей голой бедности и плохоты, а потом узнали, что не миновала им даром война, не мало убавилось народу, и в три раза вздорожала каждая вещь.

Ходил я по городу без устали, учился говорить, дивился на их благополучность. Оделись мы тогда прилично, приобрели вид и ходили здесь, как свои, хоть и есть в русском человеке такое, как ни одень, - издали видно, что русский, по походке.

Удивило меня, что нет в городе лошадей, и все движение под землею и на автомобилях. Есть такие улицы, что перейти невозможно. Высмотрел я многие достопримечательности, был в музее, где собраны замечательные вещи со всего света, видел там письмо Петра Первого, - два слова на целой странице. А больше удивляла здешняя жизнь.

Очень здесь придерживаются старины, и в каждом доме на дверях колотушка, и нет звонка, и чтобы войти, нужно по-старинному постучаться. Показывали нам аббатство и парламент, древнее здание, и там видел я трон, на котором коронуются короли: большой, изрезанный кинжалами, дубовый со спинкою стул, и под ним простой камень, и очень нас удивило, что у каменных изображений старинных королей под ряд отбиты носы: это много веков назад, когда была у них революция, и так и осталось на память потомству.

Довелось мне видеть, как выезжает из дворца король, и было все очень просто, публика веселилась и хлопала по плечу часовых, наряженных в большие медвежьи шапки, - и вспомнил я, каково было у нас.

Большое у них наблюдение за порядком и нравственностью, и даже особая есть полиция, из женщин: тоже в касках, в черном, и ходят попарно. Следят они за поведением публики, и чтобы не было нарушений. Только в скором времени разузнали наши, где ведется "клубничка", и даже водили показывать, но было мне неприятно. Нам же, вместе с жалованьем и военным пайком, еженедельно из казны выдавали особый оловянный флакончик для предохранения от нехорошей болезни, с подробным наставлением.

А были тогда у них особые и радостные дни: вся страна праздновала победу, возвращались с фронта войска, и каждый день у вокзалов встречали солдат родные. Очень нам было тяжело видеть чужое счастье, и были мы тогда, как без родины, - голые сироты.

О Россие же, как и в плену, знали мы очень мало, - и что писали газеты, казалося нам пустяками. Мало тут представляют Россию, можно сказать, до смешного.

Жили мы в те дни в полном неведении, а скоро нам стало известно, что не даром нам выдавали пайки и выплачивали жалованье, - стали из нас формировать отряды для отправки в Россию на борьбу с незаконной властью. Было нам сказано, что в Сибири образовано правительство, и скоро будет взята Москва, и что прямым маршем попадем мы на родину.

Шел февраль месяц и стояли туманы. А туманы здесь непроглядные, всю зиму, и люди бродят по городу, как в молоке. И опять открылася у меня горлом кровь.

Довелось мне итти на комиссию. И положили меня в военную больницу, в отдельную палату для легочных. Пролежал я там всю весну.

За самое это время и произошли главные перемены.

Уж первые наши отряды ушли на пароходах в Россию, как стало известно, что плохо дело в Сибири, и пропала надежда на скорое освобождение Москвы.

А когда стало все точно известно, переменилось к нам отношение, словно отполоснули ножом. В то время я лежал в больнице, навещал меня Южаков, - он-то и принес новость, что всех офицеров лишают пайка, и живи каждый как знаешь. Рассказал он, что большое было между нашими возмущенье, ходили по многим местам, но везде ответ был один.

И раньше ходили промеж нами слухи, что не добром нам кончится здешний "рай", - оно так и вышло: выкинули нас, как худую скотинку, - со двора да на голый снег!..

Вышел я тогда из больницы, и началась для меня самая тяжелая полоса моей жизни, - по сегодняшний день.

VII

Скопил я в плену кой-какие деньжонки, зашивал в пиджак на скорое возвращение в Россию. Еще во время моей болезни стали писать газеты, что дешевеют немецкие деньги, каждый день я покупал газету, - тут газеты огромные, по двадцати и боле страниц, - и сразу глядел на известную мне страницу. Каждый день выходило, что тают мои деньжонки, как вешний на кочке снег. Продавать я не решался, была у меня надежда, что скоро подымется на ноги Германия, и все вернется. А скоро узнал, что почти ничего не осталось от моих денег.

Было у меня при выходе из больницы рублей пятьдесят на наши деньги. По здешней жизни - малые пустяки. С этими деньгами начал я новую жизнь.

Очень мне было в те дни тяжело. Первую ночь я так и пробродил по пустым улицам, и, сказать правду, так мне подошло к сердцу, такая охватила тоска, чуть я не наложил на себя руки. Полагаю, большой причиной была моя болезнь, и все то время чувствовал я себя неважно и очень тосковал по семье. Письма в Россию совсем не ходили, и были мы, как за глухой стеной.

Выручил меня Южаков. Жил он за городом, в предместьи, поблизости железной дороги, снимал в маленьком домике комнату. В отряд, что отправили перед тем в Россию, он не попал, остался, и когда лишили нас жалованья и пайка, стал он с другими офицерами заниматься комиссионерским делом, скупали они различные предметы, а потом продавали. И по словам Южакова, на первых порах даже хорошо пошло дело, и завелись у него деньжонки, а потом фукнуло, - кто-то из них проворовался, запахло судом, и пришлось уходить Южакову.

Остался он, как и я, ни с чем, и очень в те дни нуждался. Гонял он целыми днями по городу, высуня язык, искал по разным людям работы, - но какую можно было найти работу, когда всякое воскресенье проходили по городу тысячи безработных? А мы были чужие... Питалися мы в те дни голым хлебом, а денежки берегли на подземку, чтобы не бегать каждый день по шестидесяти верст в два конца.

Тогда и явилась у меня мыслишка опять обратиться в наше российское консульство, где получали мы паспорта. Было консульство на прежний лад, и чиновники служили прежние, и флаг висел прежний, трехцветный. Понимал я хорошо, что плохая надежда, и что сами они на нитке, в нужде, и что можно требовать, но был я тогда в большом отчаянии, сам не свой, и болезнь из меня не совсем вышла.

Пришел я в консульство, на Бикфорд-сквер, в квартал, где помещаются консульства всех великих держав. Вижу, у дверей доска медная, надпись, за дверями швейцар, очень чисто, и зародилася у меня надежда. Помню, встретил меня внизу человечек черненький, очень любезный.

Спрашивает меня человечек:

- Что вам угодно?

Говорю, что надо мне повидать консула, по своему делу.

- Вы, - спрашивает, - из интернированных?

- Да, - говорю, - офицер.

- Хорошо, обождите.

Послали меня по лестнице наверх, в приемную. Комната большая, высокая, пахнет лаком. Двери тяжелые, резные, по лестнице зеркала, ковры, все очень солидно. По стенам стулья и, вижу, кроме меня сидят, ожидают. Присел я на мягкое кресло, думаю про себя: сколько лет показывала себя здесь Россия, - а теперь все это чье?

Вскорости вышел к нам секретарь. Рослый, плечистый, очень весь гладкий, в сером костюме, в одном глазу стеклышко, блестят ноготки. А фамилия у него нерусская, и вид не наш. Очень я заметил в нем воспитание и большую сдержку, весь как большой серый кот. Первым долгом обратился он к дожидавшей даме, очень любезно и с большим уменьем. Потом дошло до меня.

Стою перед ним, как мышь.

- Что скажете?

Вижу: лицо чистое, приятное; вижу, человек добрый, только самое это стеклышко в правом глазу, - блеснет, блеснет: нет, чужой, не поймет!.. Тогда и в голову мне не приходило, что не раз еще придется у него побывать.

- Что скажу, - говорю. - Я офицер, из интернированных, лежал в больнице. У меня в легких... непорядок. Теперь меня выпустили. Очень вас прошу, не поможете ли найти мне работу. Могу я...

Повел он плечами, руками этак:

- Ничего не могу. У нас таких тысяча.

Поглядел я ему в лицо: стеклышко!

- Что делать, - говорю, - я бы ни за что не пошел досаждать. Я ваше положение очень хорошо понимаю. Вот все мои деньги (вынул я из кармана белую бумажку), а больше нет у меня ничего. Работы я не боюсь никакой...