Нина Габриэлян - Хозяин Травы Страница 6

В конце концов мы решили, что она поживет у меня с недельку, и за это время мы что-нибудь придумаем. Неделька превратилась в две. Потом в три. Она нервничала и то предлагала мне свои десять рублей, то снова начинала строить планы о том, как она будет работать в ЖЭКе. Впрочем, мне было уже ясно, что ежедневно ходить на службу она абсолютно неспособна. Неделька превратилась в месяц. Она округлилась, похорошела и все время рисовала. Тогда и были созданы лучшие ее рисунки: "Хозяин травы", "Пчелиный рай", "Термитник цивилизации"...

Я тоже испытывал подъем. Я давно уже подбирался к Полю Валери, но не мог найти к нему ключ. А тут вдруг пошло. Я перевел "Сильфа", "Рождение Венеры", "Шаги", начал уже подумывать о Малларме... Никогда у меня не было такого благодарного слушателя. Когда я читал ей свои переводы, ресницы ее начинали подрагивать, глаза то изумленно округлялись, то превращались в щелочки, брови то лезли вверх, то сходились у переносицы. В ее способности к преображениям было что-то завораживающее. Она находила, что у меня оригинальный переводческий почерк, особенно эпитеты...

Но иногда она вдруг проявляла нахальство. Как сейчас помню такую сцену.

Букет из желтых и багровых осенних листьев пламенеет на синей скатерти. Полина пьет чай из белой чашки. Чай горячий, и ей приходится вытягивать губы трубочкой, чтобы не обжечься. От этого лицо ее кажется длинноносым, бледная кожа распарилась и порозовела, рыжие завитушки, выбившись из-под гладко затянутых волос, полыхают вокруг лба. И вся она напоминает пушистую пчелу, тянущую хоботком нектар из белого цветка.

- Как у вас хорошо, - говорит она и накладывает в блюдечко абрикосовое варенье. - Это вы сами варили?

- Что ты! Это покупное.

- И я ничего не умею. Разве что рисовать. - Она огорченно разводит руками.

- Ничего, выйдешь замуж, научишься.

- Замуж? Но ведь это же страшная гадость!

- Что - гадость?

- Ну это... Что между мужчиной и женщиной бывает. По-моему, самое отвратительное, что есть на свете, - это лицо мужчины в момент так называемой "страсти". - Она кривится.

- Ну, это тебе, деточка, неудачные мужчины попадались.

- Мне? Мужчина? - Полина взмахивает чайной ложкой, абрикосовое варенье падает ей на жакет. - Я девушка!

- Но откуда же ты тогда знаешь...

- Я не знаю, я совсем не знаю, но могу себе представить! - Все лицо ее вплоть до рыжих завитушек изображает омерзение. - Животные!

- Да за что же ты так ненавидишь мужчин?

- Я не мужчин, вовсе не мужчин, женщины еще гаже! Особенно беременные.

- Но почему?

- Да потому что все войны на свете из-за этих грязных баб, из-за того, что им нужно набивать нору все новыми и новыми тряпками. Они же все время беременеют!

Вторая капля варенья капает на жакет и медленно ползет вниз, оставляя за собой липкий коричневатый след. Эта медленно ползущая капля почему-то особенно раздражает меня, и я резко выкрикиваю:

- Ну знаешь, твое стремление к парадоксальности не знает никаких границ!

- А кто их определил, эти границы? Опять-таки женщины. Вот, например, крылатые муравьи после полового акта теряют свои крылья и больше никогда не летают.

- При чем здесь муравьи?! При чем здесь муравьи?! Мы говорим совсем о другом.

- Нет, мы говорим именно об этом! - Глаза Полины торжествующе сверкают. - Если твое предназначение - откладывать яйца, то крылья уже не нужны. Для того чтобы оставаться в границах, в рамках, в норме - в муравейнике! достаточно уметь ползать. А крылья - это совсем для другого.

- Да где же логика? - Я с ненавистью смотрю на коричневую каплю, переползающую с серого жакета на красную юбку. - То ты мужчин ненавидишь, то женщин. Дай тебе волю, так ты всех кастрируешь и стерилизуешь.

Я резко встаю из-за стола и ухожу на кухню.

Через минуту там появляется Полина. Она нервно теребит ворот жакета и сконфуженно улыбается.

- Я вовсе не хотела вас обидеть, - шепчет она. - Я ведь вам стольким обязана. Мне бы совсем не хотелось, чтобы мы поссорились из-за какой-то ерунды.

- Это не ерунда, - дрожащим голосом отвечаю я.

- Ерунда! Не хватало еще, чтобы мы поссорились из-за каких-то дурацких абстракций!

- Ничего себе абстракции! Я ведь все-таки тоже - мужчина.

- Ну какой же вы мужчина? Вы же добрый.

Я роняю в раковину ложку, которую раздраженно вертел в руках, и начинаю смеяться. Полина вторит мне сперва робко, а потом все громче и громче.

Но чаще всего она бывала такой чуткой. Я улыбался - и лицо ее вспыхивало улыбкой. Я хмурился, и лицо ее покорно копировало мою мимику, и за это я прощал ей все. Ведь она была такая слабая и беззащитная!

- Пал Сергеич, ты где такое чучело откопал? В спецзаказе, что ль, выдали?

- В спецзаказе.

-Ну ладно, ладно, не злись! - Соседка Татьяна с двумя раздувшимися авоськами в руках стояла, преграждая мне путь. - Родственница, что ль?

- Родственница, родственница. - Я попытался прошмыгнуть мимо, но все пространство от стенки до перил было плотно заполнено Татьяной и ее авоськами.

-А ежели родственница, так что ж на тебя не похожа? Ты мужчина интересный, а эта - прям глиста в обмороке.

- Татьяна Петровна, вы бы все-таки выбирали выражения!

- Так, значит, не родственница.

- Да вам какая разница?

- Как - какая? А что ж это, тут всякие подозрительные личности поселяться будут, а мне какая разница? Я ведь домовый комитет.

- Извините, Татьяна Петровна, боюсь на перерыв попасть.

- О, магазин - это дело святое! Особливо ежели пивка для рывка. Ладно, иди, а то еще и впрямь опоздаешь.

Вечером я застал Полину в слезах.

- Что? Что случилось?

- Эта женщина, - выхлипнула она.

- Какая еще женщина?

-Толстая. Она, наверно, беременная.

- Кто беременная? Теперь ты будешь шарахаться на улице от каждой беременной! Мало мне кузнечиков. Она что, тоже прыгнула на тебя?

В ответ Полина зарыдала еще громче.

- Ну что ты? Что с тобой?

- Она сказала, что без прописки нельзя. И что она домовый комитет.

Я начал догадываться, в чем дело.

- С тобой что, Татьяна разговаривала? А зачем ты всякую дуру слушаешь?

- А вы меня теперь не выгоните?

- Ну уж если прежде не выгнал... - шучу я и осекаюсь: девочка смотрит на меня с таким ужасом, что я неожиданно для самого себя порывисто наклоняюсь к ней и целую ее горестный зареванный рот.

Она слабо всхлипывает и утыкается головой мне в живот.

Ночью мне приснилось, будто я стою на эскалаторе в метро. А на его полированной фанере

матово светятся белые шары, похожие на гигантские коконы, и я еду вниз и трогаю коконы рукой. От моих прикосновений они размягчаются и начинают нежно посапывать.

- Желаете приобрести? - Розовощекий мужчина с нежной пролысиной в черных волосах неожиданно материализуется рядом со мной.

- А разве их можно купить? - удивляюсь я.

-Да не то что можно. Прямо-таки нужно, голубчик. Вы их этим очень поддержите. Какой желаете - помельче, покрупнее?

- Не знаю, - смущаюсь я. - Сами понимаете, ответственность.

-Да уж если приручите... - Он ласково гладит коконы. "Ня-ня-ня", пищат коконы, разевая беззубые ротики-ранки.

- Да они же у вас голодные! - возмущаюсь я. - Во сколько они завтракали?

- Завтракали? - мнется розовощекий. - Понимаете, как бы вам объяснить? Они еще не совсем родились. Все зависит от обстоятельств. Впрочем, у вас вряд ли еще будет такой шанс.

- Беру, - поспешно говорю я.

- Вы в этом уверены? - недоверчиво улыбается он. - Кого хотите? Самца? Самочку?

- Я хочу девочку.

- О, у вас тонкий вкус.

На следующий день я опять застал ее в слезах. Она подняла ко мне припухшее личико и хрипло выкрикнула:

- Они сказали, что моими рисунками только детей стращать. И что у меня женская рука. А я им сказала, что у них мужская нога.

-Да кто "они"?

- Выставком.

Это был очередной отказ. Последнее время она тщетно пыталась пристроить свои рисунки на какую-нибудь выставку. По всей видимости, в идеологических сферах подул другой ветер, и даже Аркадий Ефимович был не в силах ей помочь.

Я хотел погладить ее, но она резко мотнула головой, так что рыжая косичка пару раз хлестнула ее по щекам, и выскочила из комнаты. Входная дверь хлопнула. Я было двинулся за ней, как скомканый листок на столе привлек мое внимание. Я разгладил его. "Сновидение" - было написано на нем крупным детским почерком. Ее почерком. Я стал читать. Там было написано следующее:

"...и мы ушли неизвестно куда. И рыбы улыбались нам, большие рыбы с крупными ртами. Поселок был рыбацкий, но никто не хотел на рыб охотиться, и рыбы страдали очень. Но ведь должен кто-то страдать. Или не должен? "Чушь", - сказал мне маленький мальчик с ладошками как нежная терка. И он любил ласкать этими ладошками женщин. И женщины любили, когда он ласкал их. Но он не любил их. Он любил только ласкать, а не любить. Колокол в этом поселке звонил редко, и никто не знал, где этот колокол и когда будет звонить. И я пойду на зов колокола. В какой-то неизвестный час. Потому что если в известный, то ничего не получится. Хоть всю землю обойдешь, все равно не сдвинешься с места".