Юрий Дружников - Вторая жена Пушкина Страница 6

-- Звонить в музей каждый имеет право.

Комнатенка притихла. Всем было интересно, кто такой в кои-то веки появился у Дианы, что посреди дня ей звонит и куда-то зовет, а она кривляется. По-видимому, голос в трубке настаивал, и она ответила:

-- Не знаю. Может быть. Если смогу... Если будет свободное время... Но только взять пуговицу!

И повесила трубку.

-- Не глупи, Диан, -- не отводя глаз от компьютера, заметила Тамара.

-- На что он мне?

-- А если он с серьезными намерениями?

-- Не нужны мне его намерения -- ни серьезные, ни легкие. Знать его не хочу...

-- Блондинка к старости строга с мужчиной стала, -- прокомментировал кто-то, и все захохотали.

-- Пошли, девочки! -- раздался другой голос. -- Тут персональные дела, а надо работать: директор в коридоре -- слышите, гневается.

Тамара задержалась, пытаясь обыграть компьютер, но опять ничего не вышло.

-- Слушай, подруга, не мудри...

Моргалкина сидела на своем любимом коньке:

-- Никто мне не нужен! И вообще, Диана -- символ девственности.

-- Ты что, девственность свою до гроба сохранить хочешь? Так там ведь по одному лежат.

Пожав плечами, Тамара вырубила компьютер, поднялась и, хлопнув дверью, вышла. Спорить с ней было трудно: Тамара за словом в карман не лезла. И Диана, как всегда, надулась.

Оставшись одна, Моргалкина поразмышляла еще немного и убедила себя, что на свидание пойдет. Исключительно для того, чтобы забрать у этого жалкого американского алкоголика свою пуговицу от пальто. Такую сейчас ни за какие деньги не купишь.

Данки действительно позвонил еще раз. После работы она с ним встретилась. Тодд был совершенно трезв и ужасно обходителен. Он проштудировал карту Петербурга и нашел хорошее место, где можно пообедать. Через полчаса они уже сидели за столиком в ресторане "Белые ночи". Тодд изучал Диану, она это не без некоторого любопытства чувствовала.

-- Почему вы все время улыбаетесь? -- спросила она.

-- Меня так учили.

-- Где?

-- Я подрабатывал на учебу контролером в системе супермаркетов "Сейфвей". У них все, кого нанимают, обязаны пройти специальную школу, в которой учат улыбаться.

-- Мне тоже не мешало бы в такую школу походить, -- вдруг посветлела она.

-- Может, в России это нормально, быть всегда печально-серьезным. Но у нас могут уволить за такое выражение лица. Покупателю должно быть приятно, когда он в магазине. Одевшись похуже, я должен был ехать в другой город и идти в "Сейфвей" обыкновенным покупателем, лучше вечером, в час пик, когда продавцы устали, а все спешат. Брал в магазине какую-нибудь ерунду, например, пачку печенья или банку бобов, ставил перед кассиром и тут говорил: "Ой, я забыл взять растворимый кофе".

-- А кассир? У него же очередь...

-- Кассир ждал, он уже ввел мой счет в компьютер, а я неторопливо шел за кофе. Принес кофе -- вижу, что к моему продавцу очередь человек пять, но он мне по-прежнему улыбается. Подхожу и говорю кассиру: "Принесите мне французский багет". Он посылает за хлебом для меня, а мне улыбается и говорит: "Сию секунду все будет сделано. Может, вам еще что-нибудь нужно?" Но не дай Бог, если он рассердится, что я копаюсь так долго. Тогда я вызываю менеджера и оказываюсь контролером. Через пять минут этот кассир уволен.

-- Да вы, Тодд, страшный человек!

-- Для кого? Для плохого работника? Зато покупатели всегда уверены, что их обслуживают по самым высоким стандартам, и не пойдут в другой магазин. А служащие могут опасаться, что любой простой покупатель окажется контролером. Всегда приходится улыбаться и вообще держать марку.

Рассказывая про себя, Тодд опустил одну деталь: улыбаться-то его научили, но вскоре выгнали за пьянку, и пошли его беды. Теперь он лицемерную Диану разглядывал и думал: удастся сегодня или нет? Он решил, что именно сегодня. Во что бы то ни стало он должен достичь цели. Почему сегодня, он не смог бы объяснить. Он был на взлете и трепался обо всем на свете. А она слушала, и он был уверен, что ей с ним интересно. Со стороны это выглядело как самое полноценное охмурение. А может, оно таковым и являлось?

Как ни удивительно, их хорошо кормили, и они выпили две бутылки "Цинандали". Диана несколько расслабилась, а у него прибавилось уверенности, что будет, как задумано.

На улице подсохло, но было пасмурно. Они медленно шли вдоль витрин с опущенными железными решетками.

-- Поедем ко мне, -- решился предложить он.

-- Это куда? -- насторожилась она.

-- У меня комната в университетском общежитии.

-- Зачем я нужна? -- спросила она, и вопроса глупей придумать было трудно.

-- Покажу мою диссертацию, -- предложил Тодд. -- Все-таки это близкая вам тема: феминизм Пушкина.

-- Да? -- вежливо удивилась она. -- Но ведь это на английском.

-- Тогда кофе попьем...

-- Мы с Тамарой выпиваем по семь чашек кофе за день -- между экскурсиями.

-- Кто это -- Тамара?

-- Моя подруга. Не знаете? Она вам письма посылала...

-- А разве не вы? -- Тодд остановился и взял ее за локоть.

-- Конечно, нет... Я бы ни за что не стала! Ну, мне пора домой.

Типичная недотрога... Но в ее холодности и постоянной отстраненности есть какая-то тайна, некая причина, ему непонятная. Повторное предложение прозвучало жалобно. Не надо было говорить, но само вырвалось:

-- А может, все-таки поедем ко мне?

-- Что вы, я замужем. Я другому отдана и буду век ему верна.

-- А кто ваш муж?

-- Пушкин.

-- Остроумно. Ведь он давно умер!

-- Для всех умер, а для меня жив.

Он смотрел на нее с осторожностью.

-- Хорошо, -- сказал он, помедлив. -- Но у Пушкина была жена.

-- Была, -- согласилась она. -- Умерла. Я -- его вторая жена. Вы -первый, кому я сказала, что Пушкин мой муж. Эту тайну я никому не открывала.

-- Понял. Буду молчать, как рыба, -- сказал он серьезно и только потом улыбнулся.

-- Мне пора.

-- Я вас провожу.

-- Не надо, я тут недалеко живу...

Он попытался притянуть ее к себе и поцеловать, но лицемерная Диана напрягла мышцы и испуганно отстранилась.

Дверцы подкатившего автобуса открылись. Моргалкина, переступив через валявшуюся бутылку от кока-колы, встала на ступеньку. Тодд шагнул за Дианой, протянув на ладони пуговицу. Пуговицу она взяла, и двери захлопнулись. Черт с ней, с этой лицемерной блондинкой! Ни поцеловать, ни обнять, не говоря уж о том, что ему надо, а ей, похоже, не надо вообще. И юмор у нее какой-то гробовой. Он сунул замерзшие руки в карманы, поднял воротник и пошел искать метро.

7.

Моргалкина была влюблена в Пушкина до самозабвения. Если бы он шел по снегу, она собирала бы снег из-под его подошв и ела. Она была абсолютно уверена, что Пушкин принадлежит ей лично, а уж она ему само собой. Любовь и преданность ему давали ей энергию жизни и счастье быть с ним всегда -- и днем, и ночью. Но реально она входила в свою коммуналку, отпирала дверь в комнату и оставалась одна.

У нее был знакомый художник Дасюк, в высшей степени гений, как сам он себя оценивал. Дасюк спился и работал плотником в БДТ. Что-то у него было с кожей на почве алкоголизма: красные с синим отливом пятна украшали лицо, шею и руки. Прошлой зимой Диана наплела ему с три короба про какую-то выставку. Они вместе выбрали рисунок, с которого Дасюк обещал сваять Пушкина во весь рост.

-- Черт с тобой, вырежу из фанеры.

-- Из фанеры? -- огорчилась она. -- А я думала...

-- Хорошей фанеры достану, толстой, авиационной. Будет лучше живого.

Неделю спустя после работы Диана поехала к Дасюку. В захламленной мастерской позади сцены перед ней стоял, прислонившись к электропиле, ее родной Пушкин, только без одежды. Дасюк раскрасил лицо и тело, приклеил парик -- кудряшки настоящих волос, не забыв вырезать и приклеить все, что покоится под одеждой. Моргалкина вспыхнула, увидев это, сердце у нее забилось. Она потребовала немедленно оторвать сию мерзость, а Дасюк издал звук, похожий скорее на кудахтанье, чем на смех:

-- Почему же мерзость? Ты чего? Хочешь, чтобы я его кастрировал? Не буду! Не позволю надругаться над нашим культурным достоянием! Как у всех, так и у него. Так Всевышний распорядился. Я это с себя творил, с натуры. Не веришь -- хочешь покажу?

-- Нет, нет, ради Бога! Тебе это нужно, а ему-то зачем?

-- Он что, не мужик? Ну, это ты брось! Или сама делай что хочешь! Вот тебе нож, кисть, палитра -- замазывай. Хоть фиговый лист присобачь, хоть вообще ликвидируй, что тебе не по душе! Уродуй произведение высокого искусства!

Красные с синим отливом пятна на щеках и лбу Дасюка стали от нервного напряжения коричневыми, глаза налились кровью.

Моргалкина взяла в руки нож, но прикоснуться к этому месту не решилась.

-- А одеть его нельзя? -- робко спросила она.

-- Купи костюм да одень.

-- Шутишь? Ему ведь мундир положен. Где же такой достать?

-- Он кто был? -- Дасюк опять закудахтал. -- Кажись, камер-юнкер?

-- Камер-юнкер, -- обиделась Диана, -- был, между прочим, по уровню статский советник!

-- Ты меня не путай! А бутыль за это будет? В костюмерной они наверняка три шкуры сдерут.