Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 2. Приваловские миллионы Страница 6

— Мы ведь нынче со старухой на две половины живем, — с улыбкой проговорил Бахарев, останавливаясь в дверях столовой передохнуть. — Как же, по-современному… Она ко мне на половину ни ногой. Вот в столовой сходимся, если что нужно.

Сейчас за столовой началась половина Марьи Степановны, и Привалов сразу почувствовал себя как дома. Все было ему здесь знакомо до мельчайшей подробности и точно освящено детскими воспоминаниями. Полинявшие дорогие ковры на полу, резная старинная мебель красного дерева, бронзовые люстры и канделябры, малахитовые вазы и мраморные столики по углам, старинные столовые часы из матового серебра, плохие картины в дорогих рамах, цветы на окнах и лампадки перед образами старинного письма — все это уносило его во времена детства, когда он был своим человеком в этих уютных низеньких комнатах. Даже самый воздух остался здесь все тем же — теплым и душистым, насквозь пропитанным ароматом домовитой старины.

— Вот и моя Марья Степановна, — проговорил Василий Назарыч, когда они вошли в небольшую темно-красную гостиную.

Привалов увидел высокую фигуру Марьи Степановны, которая была в бледно-голубом старинном сарафане и показалась ему прежней красавицей. Когда он хотел поцеловать у нее руку, она обняла его и, по старинному обычаю, степенно приложилась к его щекам своими полными щеками и даже поцеловала его неподвижными сухими губами.

— Нет, ты посмотри, Маша, какой молодец… а? — повторял Василий Назарыч, усаживаясь при помощи Луки в ближайшее кресло.

— В матушку пошел, в Варвару Павловну, — проговорила Марья Степановна, оглядывая Привалова с ног до головы.

— Вот и нет, — возразил старик. — Я как давеча взглянул на него, — вылитый покойный Александр Ильич, как две капли воды.

— Нет, в мать… вылитая мать!

Старики поспорили и остались каждый при своем мнении.

— А ты, поди, совсем обасурманился на чужой-то стороне? — спрашивала Марья Степановна гостя. — И лба не умеешь перекрестить по-истовому-то?.. Щепотью молишься?..

— Нет, зачем же забывать старое, — уклончиво ответил Привалов.

— Никого уж и в живых, почитай, нет, — печально проговорила Марья Степановна, подпирая щеку рукой. — Старая девка Размахнина кое-как держится, да еще Колпакова… Может, помнишь их?..

— Да, помню.

— Добрые люди мрут и нам дорожку трут, — прибавил от себя Бахарев. — Давно ли, ровно, Сергей Александрыч, ты гимназистом-то был, а теперь…

Наступила тяжелая пауза; все испытывали то неловкое чувство, которое охватывает людей, давно не видавших друг друга. Этим моментом отлично воспользовалась Хиония Алексеевна, которая занимала наблюдательный пост в полутемном коридорчике. Она почти насильно вытолкнула Надежду Васильевну в гостиную, перекрестив ее вдогонку.

— Моя старшая дочь, Надежда, — проговорил Василий Назарыч с невольной гордостью счастливого отца.

Привалов поздоровался с девушкой и несколько мгновений смотрел на нее удивленными глазами, точно стараясь что-то припомнить. В этом спокойном девичьем лице с большими темно-серыми глазами для него было столько знакомого и вместе с тем столько нового.

— Наде было пять лет, когда вы с Костей уехали в Петербург, — заметила Марья Степановна, давая дочери место около себя.

— Обедать подано, — докладывал Игорь, вытягиваясь в дверях.

— Мы ведь по старинке живем, в двенадцать часов обедаем, — объяснила Марья Степановна, поднимаясь с своего места. — А по-нонешнему господа в восемь часов вечера садятся за стол.

— Да, кто встает в двенадцать часов дня, — заметил Привалов.

— Ну, а ты как?

— Как случится, Марья Степановна. Вот буду жить в Узле, тогда постараюсь обедать в двенадцать.

— Так-то лучше будет, — весело заговорила Марья Степановна; ответ Привалова ей очень понравился. — Ты старины-то не забывай, — наставительно продолжала она по дороге в столовую. — Кто у тебя отцы-то были… а? Ведь столпы были по древлему благочестию. Новшеств этих и знать не хотели, а прожили век не хуже других. А дедушку твоего взять, Павла Михайлыча Гуляева? Он часто говаривал, что лучше в одной рубашке останется, а с бритоусами да табашниками из одной чашки есть не будет. Вон какой дом-то выстроил тебе: пятьдесят лет простоял и еще двести простоит. Этаких людей больше и на свете не осталось. Так, мелочь разная.

Привалов плохо слушал Марью Степановну. Ему хотелось оглянуться на Надежду Васильевну, которая шла теперь рядом с Васильем Назарычем. Девушка поразила Привалова, поразила не красотой, а чем-то особенным, чего не было в других.

— Мой младший сын, моя младшая дочь, — коротко отрекомендовал Василий Назарыч Верочку и Виктора Васильича, которые ожидали всех в столовой.

— Это наша хорошая знакомая, Хиония Алексеевна, — рекомендовала Марья Степановна Заплатину, которая ответила на поклон Привалова с приличной важностью.

— Очень приятно, — как во сне повторял Привалов, пожимая руку Виктора Васильича.

— Мне тоже очень приятно, — отвечал Виктор Васильич, расставляя широко ноги и бесцеремонно оглядывая Привалова с ног до головы; он только что успел проснуться, глаза были красны, сюртук сидел криво.

Верочка в своем розовом платье горела, как маков цвет. Ей казалось, что все смотрят именно на нее; эта мысль сильно смущала ее и заставляла краснеть еще больше… «Жених…» — думала она, опуская глаза в сладком волнении. Привалов с любопытством посмотрел на смущенную Верочку и почувствовал себя необыкновенно хорошо, точно он вернулся домой из какого-то далекого путешествия. Именно теперь он отчетливо припомнил двух маленьких девочек, которые нарушали торжественную тишину бахаревского дома вечным шумом, возней и детским смехом. Которую-то из них называли «булкой»… Взглянув на Верочку, Привалов едва успел подавить невольную улыбку: несмотря на свои шестнадцать лет, она все еще оставалась «булкой». Это мимолетное детское воспоминание унесло Привалова в то далекое, счастливое время, когда он еще не отделял себя от бахаревской семьи. Вот в этой самой столовой происходили те особенные обеды, которые походили на таинство. Маленький Привалов сильно побаивался Марьи Степановны, которая держала себя всегда строго, а за обедом являлась совсем неприступной: никто не смел слова сказать лишнего, и только когда бывал дома Василий Назарыч, эта слишком натянутая обеденная обстановка заметно смягчалась.

— Ты уж не обессудь нас на нашем угощенье, — заговорила Марья Степановна, наливая гостю щей; нужно заметить, что своими щами Марья Степановна гордилась и была глубоко уверена, что таких щей никто не умеет варить, кроме Досифеи.

Старинная фаянсовая посуда с синими птицами и синими деревьями оставалась та же, как и раньше; те же ложки и вилки из массивного серебра с вензелями на ручках. Щи Досифеи, конечно, оставались теми же и так же аппетитно пахли специальным букетом. Привалов испытывал глубокое наслаждение, точно в каждой старой вещи встречал старого друга. Разговор за обедом происходил так же степенно и истово, как всегда, а Марья Степановна в конце стола казалась королевой. Даже Хиония Алексеевна — и та почувствовала некоторый священный трепет при мысли, что имела счастье обедать с миллионером; она, правда, делала несколько попыток самостоятельно вступить в разговор с Приваловым, но, не встречая поддержки со стороны Марьи Степановны, красноречиво умолкала. Зато эта почтенная дама постаралась вознаградить себя мимикой, причем несколько раз самым многознаменательным образом указывала глазами Марье Степановне то на Привалова, то на Надежду Васильевну, тяжело вздыхала и скромно опускала глаза.

— Нынешние люди как-то совсем наособицу пошли, — рассуждала Марья Степановна. — Не приноровишься к ним.

— Ах, совсем дрянной народ, совсем дрянной! — подпевала Хиония Алексеевна, как вторая скрипка в оркестре.

— Это, мама, только так кажется, — заметила Надежда Васильевна. — И прежде было много дурных людей, и нынче есть хорошие люди…

— Конечно, так, — подтвердил Виктор Васильич. — Когда мы состаримся, будем тоже говорить, что вот в наше время так были люди… Все старики так говорят.

— Да вам с Давидом Ляховским и головы не сносить до старости-то, — проговорил Василий Назарыч.

— Молодость, молодость, — шептала Хиония Алексеевна, закатывая глаза. — Кто не был молод, кому не было шестнадцати лет… Не так ли, Марья Степановна?

Глядя на испитое, сморщенное лицо Хионии Алексеевны, трудно было допустить мысль, что ей когда-нибудь, даже в самом отдаленном прошлом, могло быть шестнадцать лет.

— Вы, вероятно, запишетесь в один из наших клубов, Сергей Александрыч? — спрашивала Заплатина с жестом настоящей grande dame…[6]

— Право, я еще не успел подумать об этом, — отвечал Привалов. — Да вообще едва ли и придется бывать в клубе…