Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3) Страница 6

- На щелкоперов?!

- Что я имею ввиду, Нюма? Учти, эти люди как после землетрясения. В отличие от наших бородачей, они все "изЬмы" в гробу видали. СоциализЬм, сионизЬм, этот... как его? - абстракционизЬм, на который Хрущ с ножом кидался, собственный "изЬм" вручал. Наша алия с чего начинала? Слезницы на высочайшее имя строчила, идеалисты лупоглазые! Бен Гуриону, маме Голде. Эти не будут, шалишь! Они жить хотят, а не "изЬмы" поливать на грядке, их не загонишь в партийное стойло. Во всяком случае, не сразу, это уж точно... Бородачи поводки рвали, кидались на беженцев? Так нам, Нема, что в России, что тут, "изЬм" с помощью клизмы вводили. Еще не все просрались... Откуда новички? Что? Списочек по профессиям? Некогда мне, Нюма, списочки составлять. Одиннадцать каменщиков я возьму, крановщика. На кран инженера или бабу с техническим уклоном. Дам полторы ставки. Арабы допрыгаются со своей "интифадой", всех русскими заменю без твоих театральных действ и заклинаний: с цветами в аэропорт бегать - дело рава Зальца, красавца в лапсердаке, да наших макак партийных.

- Никто тебя не зовет с цветами бегать. Впрочем, послезавтра хорошо, чтоб и ты сбегал.

- С какой стати?!

- Ты был первым узником Сиона, который из Москвы рванул. Послезавтра прилетает последний. Казак Саша. Звонили ребята оттуда.

- Я, Нюма, с этим Казаком не сидел... - И вдруг оживившись, Дов воскликнул: - Неужто последний? У Москвы последних не бывает. Лубянка без свежатинки не живет.

Наум втянул голову в плечи, закручинился. Вспомнил, видно, сестру свою приемную, Геулу. Деву лубянскую, как ее называл. Ее это словечко, про свежатинку. Нет больше на свете Геулы...

Дов искоса взглянул на Наума, ударил его лапищей по согбенной спине.

- Ну, разнюмился, брательник! Подумай, разве допустят они, что б был последний? Получил письмишко от "Сусика", дочки дяди Исаака-воркутинца, помнишь ее? Пишет, на нашей Большой Полянке как было тысяча двести очередников на жилье - а это главные крикуны! - так и осталось. Вот тебе и свежатинка... Говоришь, самый последний?! Привези его ко мне, лады! Саша Казак, говоришь? Как бы на него рав Зальц не наткнулся, сука болотная... Ка-зак его фамилия? Не признает рав Казака евреем, потом ходи-доказывай. Во сколько прилетает? Поеду, что с вами сделаешь!

... Когда Наум прикатил из Арада в аэропорт имени Бен Гуриона, Дов был уже там. Рядом с ним "борода", Володя Слепак, и еще несколько бывших лагерников. Все знакомы Науму, кроме одного. Задержал на нем взгляд.

Крупный видный мужичина лет тридцати - плечи крутые, каждый мускул под майкой играет. Культурист он, что ли? Кто такой? Лицо плоское, монголоидное, скулы вразлет. Татарин? Бурят? Если еврей, китайский, не иначе. Замкнутое лицо у мужика, неподвижное, безулыбчивое, от суеты аэропортовской отстраненное. Азиат, точно: по лицу не прочтешь ничего. Руку сжал так, что Наум едва не присел. А голосок тихий, словно из-под земли - не сразу и расслышишь.

- Шимук, Петро..., - представился тот, и, видя, что Наум разглядывает его с вопрошающий вниманием, ждет чего-то, добавил иронической скороговоркой, не разжимая губ: - Украинец, беспартийный, под судом и следствием - да, родственники за границей -нет!

Наум засмеялся, одобрил азиата, а потом и вовсе повеселел -Иосифа Бегуна увидел. Иосиф в белом костюме и затейливой кепочке с какими-то письменами расчесывал свою могугную, назло тюремщикам отращенную бороду. Увидев нацеленный на него фотоаппарат, Иосиф быстро поверялся спиной к объективу. Наум кинулся навстречу ему, радостно декламируя на бегу: "Что слава, яркая заплата на ветхом рубище певца...". Так понесся, что едва нс угодил под машину.

На длинных, блестевших на солнце американских машинах прибыли официальные лица. К одной из них тут же подскочил чиновник в черной кипе, открыл заднюю дверцу. Сперва появились широкополые черные шляпы с кодаками на груди, засуетились. Затем показалась нога в лакированном ботинке. Следом и ее обладатель - смуглый холеный красавец рав Зальц, министр абсорбции, имя которого Дов без ругательств не произносил никогда. Рав Зальц вылез и, не задерживаясь, скрылся в дверях аэропорта.

Наум глазам не верил. Рав Зальц прибыл встречать последнего узника Сиона? Быть не может. И, увы, оказался в своем неверии прав. В тот день прилетал, по данным Сохнута, стотысячный оле из России. Ради круглой и, конечно же, победной цифры и появился в аэропорту рав Зальц. На другой день израильские газеты подробно рассказали, как отсчитывали в самолете "Эль Аль" пять кресел, и как восьмидесятилетнему старику, сидевшему в шестом, торжественно объявили, что он - юбиляр, стотысячник. Старик, в отличие от остальных пассажиров, был в черной кипе, из ортодоксов, как и сам министр. От неожиданной встречи старик расплакался, прижимая к груди тисненный золотом подарок министра - Тору. Затем он был куда-то быстро увезен, под фотовспышки, и... забыт наглухо, как язвительно отметила пресса месяца через два, с трудом разыскав "стотысячника", о существовании которого местные чиновники разных рангов и не подозревали.

Вот уже два самолета "Эль Аль" прошелестели на посадке. Кавалькада рава Зальца умчалась, а последнего узника Сиона всё нет и нет... Спросили службу информации. Говорят, ждут третий самолет, из Будапешта. "Наверное, ваш узник Сиона там. Куда он денется?!"

Дов озабоченно взглянул на часы. Прогудел хрипло, видно, на стройке глотку надорвал:

- Вот что, други! Айда в кафе, закусим! Придет третий самолет, сообщат по радио.

В кафе Дов присел возле Петра Шимука, спросил без обиняков:

- Ты вроде однокамерник Казака? Так, Петро?.. Расскажи об этом Лександре-Сашеньке, лады? Встречаем зека, как героя, без туфты. Надобно знать, каков он, наш последний...

Шимук отставил чашку кофе недопитой, начал рассказ без промедления:

- Геолог он. Потомственный. И батько его был геологом. Но... столичная штучка! Из ученой братии. Французский язык, как родной. В лагере нам стихи читал. Из Бодлера-Апполинера, ну, и прочих. Я раньше и имен таких не слыхал, хоть и в опере пел: "Ужель та самая Татьяна...". За что его взяли? Перестройку начал за десять лет до Горбачева... Нет, какая чернуха! Правду говорю. Геолог, шахтный геолог, а дружки были из МИМО. Институт такой, международные отношения, посольские детишки, номенклатура всякая. Оттуда и пошла кутерьма. Детишки выпускали альманах. Нелегальный, конечно. Назвали "Варианты". Куда идти России? Сейчас известно, что Андропов еще в восемьдесят третьем дал задание академику Заславской, из Сибири...

- Выяснить, как глубоко мы в жопе? - перебил Дов, которого чем-то раздражал гулкий, с металлическим отзвуком, баритон Шимука. Только когда тот умолк, кофе допил, понял, почему раздражал: тем лишь, что он, Дов, ничего не знал об этой истории. "Варианты"? Не слыхал даже! Как так?!.

У Дова в старом доме, под Тель-Авивом, целая комната была отведена шкафам с папками "Лагеря СССР". Каждого зека, вырвавшегося на Запад, выспрашивал. "Леваки" от политики им не верили, все они, де, не объективны... Целью жизни Дова было рассказать Западу, что и в Москве, и в Киеве его, Дова, дружков и знакомых каждый божий день стреляют, как бешеных собак, налепляя им кликухи разные. Чтоб прозрели, наконец, треклятые "леваки", а то всем будет секир башка. А переехал в Иерусалим, шкафы "Пташке" своей отгрузил, в ее виллу, поскольку и она зековскими папками занималась. Две тысячи шекелей в месяц положил ей за это, а сам отвалил в сторону: дел выше головы! Да не просто отвалил, как постиг сейчас, а душою отвалил. Отплывала Россия, как корабль. То ли от того, что приоткрылась ныне Россия "левакам" (и без него, Дова, все видят, что с ней сотворили), то ли еще проще дело: дружки ушли в мир иной, а о молодых, незнакомых, с которыми своей тюремной пайки не делил, душа так не болит. Подумал о себе с досадой: "Запсовел ты, Дов, ерой еврейский...". Потому и Шимука перебил с неприкрытым раздражением, даже с неприязнью в голосе:

- Ты не вообще, а о Саше давай! О Казаке!

- Так я о нем и говорю, - Шимук обиделся. - О ком же еще! Академику Заславской думать разрешили, а геолога Казака, поскольку он не уран искал, а свободу, да еще без санкции Андропова, доставили на Лубянку. Ну, начало ГБ срок мотать. Было это весной восемьдесят третьего, никакой перестройкой и не пахнуло. А тут - стоп. Поскольку все участники нелегального журнала дети высокой номенклатуры. Пословы дети, элитарный круг. Начался трезвон. Громыко звонит Суслову. Суслов Андропову. Мол, столько послов сразу менять международный скандал. Ну, похерили дело; с одним, правда, условием: виновные должны покаяться. Ну, все и покаялись, кроме Саши Казака. Его и так, и этак, Саша ни в какую. Он в аспирантуре тогда учился, в шахты лазил; единственный технарь среди пословых. Его, конечно, с работы долой! Но и тем не перешибли еврейского упрямства. Тогда суд выпустил запуганных сашиных дружков свидетелями против шального геолога и дали ему семь лагерей и пять по рогам.