Сергей Залыгин - Свобода выбора Страница 6

Ну а после встречи с монархом, которая планировалась Нелепиным как встреча тет-а-тет и происходила в каком-то не совсем определенном пространстве, Нелепин вернулся домой и в домашней обстановке понял бесповоротно: его сюжет не по нему! Какие бы ограничения ни принимал он нынче для сюжета, какой бы ни применял к нему литературный жанр, на какое бы литературное направление ни ориентировался, какой бы грядущей премией себя ни воодушевлял - ничего у него не получится. Ничего! И как бы прекрасно было свой собственный сюжет кому-нибудь безвозмездно и благородно уступить?! Уступить было некому, мировая литература и та не возьмется, ни самая современная, ни самая историческая.

Суд над властью... Но как раз в тот момент Нелепин особенно чувствовал присутствие власти в его собственной жизни, присутствие с младенческой его поры.

Вот была гулаговская советская власть, вот настало президентское, сенаторское и думское безвластие, но и то и другое определяют его образ жизни до мелочей, определяют направление его нынешних мыслей. Вот он, бывший советский человек хотя и не сидел в тюрьме, но все равно советский, - живет в квартире государственной, квартира приватизирована, но государство не то что его квартиру - всю семиэтажку запросто снесет, его, Нелепина, не спросит. В личном пользовании Нелепина остается его физиология, но ему представляется, что не вся, а только частично и только на условиях аренды самого себя. Вот он умрет, его будут хоронить, и опять процедура определится властью: она назначит ему и кладбище, и размер кладбищенских платежей, а того больше - взяток, которыми обложат его труп государственные чиновники из ведомства Ритуальных услуг, да и многие другие ведомства не останутся в стороне, если можно будет хоть немножко не остаться. Если они тесно и успешно сотрудничают с частными, тоже ритуальными фирмами. Из такого-то положения и хотел выкарабкаться Нелепин, и оказалось, что он все еще на что-то надеется, может быть, даже и на действительность: вдруг она какую-никакую встречу с кем-нибудь учинит, для того и учинит, чтобы изгнать тоску по сюжету его собственной конструкции?

Вдруг какое-нибудь хобби ему подскажет? Вдруг по подсказке он займется коллекционированием небольших, более или менее скромненьких, а все-таки сюжетиков? И даже - сюжетов? Он их соберет десяток-два, запишет в специальную тетрадочку, в специальной пронумерует, а потом и выберет из них какой-нибудь один?! Самый великолепный! Ведь это же будет не что иное, как свобода, полная свобода выбора?!

Нынче скелеты императора, членов его семьи, его доктора выкапывают, показывают по телевизору: фиолетовые пятна на черепах, на костях рук, ног и тазобедренных - что-то вроде татуировки, которую нанесло на них время.

Чем не сюжет? Специалисты усердно работают над этими скелетами, шуруют, пусть и осторожно, металлическими щипчиками, хотя требуется-то здесь инструментарий еще не изобретенный; тут даже лазер и тот примитивен. Генетики тоже трудятся, устанавливают родственные связи между скелетами, и медики тут же, и археологи, и химики, и еще Бог знает какие специальности требуются, но никто не знает - кто же здесь требуется, чтобы учинить Суд? Чем не сюжет? Чем не роман, хотя бы и под названием Гибель сюжета? Или: скелеты закапывают обратно в землю в порядке государственного предостережения - ни один писатель не должен, не имеет права судить власть?

Так или иначе, но факт: Нелепин все еще зациклен на монархии, и не потому, что идея ему близка, что он идее симпатизировал, а как раз наоборот: потому, что судить монархию все-таки гораздо проще, чем любую другую власть демократическую, республиканскую, социалистическую. Власть эта внятная, и судебные издержки гораздо меньше, чем в любом другом случае.

Нелепин, как он сам о себе думал, был человеком, которому отнюдь не чужды суждения простые, прагматические, и на этой-то простоте он и погорел, и поднял перед нею лапки кверху. Чтобы быть от собственной несостоятельности подальше, он пустился в размышления общие, чуть ли не философские: стал думать об отношениях между знаниями и незнаниями. Вот так: каждое знание, едва обозначившись, вызывает множество ничем не обозначенных незнаний. Еще и при том, что человек каждое свое знание принимает за самопознание, хотя что-что, но сам-то человек для себя загадка навечно неразрешимая.

Когда же человек полностью убежден в том, что он руководствуется своей системой знаний, это - вопрос, это - сомнительно. А вдруг - и системой незнаний? Во всяком случае, Нелепин был убежден: система незнаний, очень строгая, последовательно требовательная, погубила его сюжет. Вот так же она погубит и скелеты императорской семьи, погубит для истории, для суда современников. Нелепин уже не раз приходил к выводу, что на его долю придутся сюжетики крохотные, самые что ни на есть житейские, самые случайные, что их-то и будет он заносить под в специальную тетрадку. Конечно, в них неизбежно будут вклиниваться жалкие осколки великого сюжета - для нищего и они хороши.

Сюжет 2

ЧЕХОВ - СЕМЕНОВ

Да, да: при выборе сюжета нельзя, невозможно обойти память собственную. Память - та же жизнь. Та же или даже более жизненная. Она не столько прошлая, сколько текущая сегодня. Вспоминаешь-то ты в сию минуту...

Память даже больше я - я сиюминутного. Сиюминутность тебе навязана, а память нет, она уже совершила свой выбор, именно поэтому она и жизнь твою знает лучше, чем знаешь ее ты. Животное еще и потому животное, что у него нет памяти. Привычки- да, инстинкт - да, чутье, сформировавшееся в прошлом, - да, а память - нет. Память календарна.

Что и говорить - без памятных страниц Нелепин своих записок не мог представить. Глобальные или махонькие случаи вспоминались, значения не имеет. К тому же память тяготеет к приятностям, неприятности у нее на втором плане.

Так вот, Нелепин полагал, что у него была встреча с Чеховым. С Антоном Павловичем. Оставшаяся в памяти на всю жизнь. Был и посредник - директор Дома-музея Чехова в Ялте. По фамилии- Брагин. Георгий Сергеевич.

Брагин когда-то работал редактором в Худлите (государственное издательство Художественная литература), Нелепин его еще там, в Москве, слегка знал, потом Брагин переехал в Ялту, в чеховский дом. У него открылся туберкулез уважительная была причина переезда.

А Нелепину, начинающему, молодому - еще как они назывались, эти недоросли? - в ялтинском Доме творчества писателей Союза ССР отвели (бесплатно!) крохотную такую комнатушку, даже и не комнатушку, а терраску с солнышком насквозь, оттуда он и повадился посещать Чехова. Роман надо было писать - первый! - нет, не очень-то шло, зато в домик Чехова он хаживал едва ли не каждый день и очень подружился с Брагиным.

Однажды Брагин, с видом несколько загадочным, спросил у Нелепина:

- А знаете - что? - Нет, не знаю...

- А давайте-ка я познакомлю вас с Антоном Павловичем накоротке!

- То есть? - То есть завтра приходите к закрытию музея, а тогда и узнаете, что значит накоротке.

Вечер тот раз выдался подлинно ялтинский, черноморский; желтоватое, остывающее солнце клонилось к горам, окрашивая легкие облака над заливом густо-багровым и нежно-розовым с тончайшими оттенками оранжевого и зеленого; водная гладь расстилалась под этим небом, и была она без единой складки-морщинки, не оказалось на этой глади ничего, ни одной точки - ни катеров, ни кораблей, ни людей в лодках, только отраженное предзакатное многоцветие по голубому. Такую окраску и Айвазовский не передал бы, не сумел. Окраска- только для природы, только для самой себя, ни для кого больше! Кипарисы тоже были не шелохнувшись, будто извечно неподвижны, будто ни одна веточка на них не колебалась никогда: ни вправо-влево, ни вверх-вниз.

Известно было: час-другой - и солнце опустится за горы, наступят сумерки, ночь наступит, но сия минута казалась вечной, вечность, а не что другое, была ее смыслом, и в доме Чехова, во всех комнатах были распахнуты окна, и в дом вливался пряный воздух, Антону Павловичу все еще дышалось здесь легко.

Брагин и Нелепин прошли прихожей. Прошли будто бы в первый раз, будто не зная, где и что расположено. Заглянули в комнатку матери Чехова, вошли в столовую. Прошли столовой. Обеденный стол, стул, сидя на котором неизменно завтракал, обедал, ужинал Чехов, а рядом, с левой руки, хозяйничала его сестрица Мария Павловна.

Вошли в кабинет - осторожно, будто половицы могли под ними заскрипеть. Здесь стояли долго и неподвижно, потом Брагин отстегнул бечевку - она отделяла нишу, письменный в нише стол - и тихо сказал Нелепину:

- Сядьте! - и указал на кресло по ту сторону стола.

Нелепин обомлел: - Нельзя же! Что вы?!

- А зачем я вас звал сюда? Сядьте! - подтвердил Брагин и отошел в сторону, чтобы не мешать, не стеснять Нелепина. Нелепин сделал три шага и сел, потом и руки положил на письменный стол, будто писал. Осмелел. Не совсем, а все-таки. Все вокруг, почти что ничем не особенное, стало всем особенным, все предметы. Тем более - замыслы и тексты, которые здесь возникали, происходили именно отсюда, а затем шли по всему свету - по всем островам, полуостровам и материкам. Где были люди, там и они были. Сидя за столом Чехова, Нелепин вспомнил сценку, которая здесь произошла. В одно из недавних посещений музея он присоединился к американской, а может быть английской, группе туристов, в который раз слушая пояснения сотрудницы музея. Он слушал очень внимательно, но вся группа- не очень, а одна молоденькая, хорошенькая, под мальчишку стриженная женщина - та смеялась, хлопала в ладоши, неизвестно, зачем она сюда пришла.