Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома Страница 6

- Значит, жить будешь, - твердо, как специалист, произнес от стола Славка. - Если на операции не зарежут.

Я закрыл глаза.

И приснился мне сон. Сон про тот свет, райский тот свет. Дача, домик маленький, огородик, несколько фруктовых деревьев. Заборчик низенький (штакетничек такой) вокруг. Но - туалет за пять километров, и почему-то все обязаны туда ходить. А там полуразвалившаяся кирпичная кладка, за ней настил с сортирными очками, дверь на одной петле болтается, и видно, что в рядок присели сразу и мужчины и женщины. Рванулся в сторону. Но другого места нет. Да и не разрешается по-другому. Однако, оказывается, чтоб и туда попасть, надо бумажку у мужичка в клетчатой ковбойке с короткими рукавами и в зимней шапке с оторванным ухом подписать. А тот кобенится, насмешничает. В бумажке же вопрос стоит: согласен ли ты, что жизнь бессмысленна? И похож мужичок тот на покойного Ваньку Флинта. Русский тот свет. Дикий сон. Я проснулся, но глаз не открывал. Медитировал, размышлял.

Тоска и жуткое чувство одиночества. Будто с меня куски жизни отваливаются, как штукатурка со стены. То я иду с сыном, то запах кухни пионерлагеря, то неуверенность, что удастся защитить своих детей, ненависть к себе за то, что не умею уделить им время, играть с ними.

Сколько людей прошло мимо меня, будто не было их! А были! Сколько мне добра сделали! И вдруг "жизнь развела". Почему? Устаем друг от друга?.. Помогали мне. Где они?.. Неужели не всем дано помнить прошлое и удивляться, как ушло недавно кровно горячее, куда ушло, зачем?

Самое страшное - это стихия жизни. Как у нас было. Вот большевики злодействуют: вначале все в оцепенении, кто-то упирается, но - привыкают. А вот уже и Сталин: массовые аресты, массовые расстрелы, о свободе и не вспоминает никто, но все равно люди ходят по тротуарам, смеются, флиртуют... А в Германии при Гитлере то же самое было. На этой стихии жизни и строит свое господство любой режим.

Я открыл глаза, одеяло спуталось, было неудобно, я засучил ногами, стараясь одеяло расправить.

- Да ты спи, ты и так все проспал, даже ужин. К тебе твоя любимая приходила, вон облепиховый кисель оставила. - Славка поправил мне одеяло.

- Извини. Пи-исать хочу, - почему-то с ним мне было нормально говорить на "ты". - Банку не дашь?

Славка протянул мне банку, потом вынес ее, вернулся и продолжил шепотом, прикрывая ладонью рот:

- Я тихо, все спят уже. Есть тебе запретили, тебя завтра на колоноскопию назначили. Да ты поешь, сил прибавит, а места мало займет. Все равно без клизмы не обойтись. Хорошо бы там нашли что. А то ведь иначе эти гады резать будут. Для диагностики, так у них и называется - диагностическая операция.

Я снова закрыл глаза. "А ведь бывает, как он говорит, и хуже бывает", мелькнуло пугливое воспоминание о Левке Помадове, приятеле моих советских лет, которого в самой Кремлевке на диагностической операции зарезали. Потом кто-то с черным юмором заметил: "Крокодил его съел". То есть случилось то, чего не бывает, не должно быть.

Визитеры

Утром появились двое новеньких.

На место Семена положили юнца лет шестнадцати, на которого не подействовала анестезия при операции: парень потом признался, что наркоман, что они два года с братом кололись. "Из-за этого, наверно, и анестезия плохо подействовала", - предположил он. Парня на столе рвало, но его все же прооперировали. У него поползла вверх температура, врачи ничего не говорили, кололи антибиотики, но температура не спадала.

И как-то после обеда, наконец, пришли отец с матерью, чтоб поговорить с врачом. Толстая причитающая мать в широкой юбке, цветастой кофте и в пестрой косынке сразу бросилась искать лечащего врача. Отец твердо уселся на стул в изножье металлической кровати сына. Был он сухой, тонкой кости, благородного вида, в костюмной тройке, с галстуком, прическа - ежиком, коротко стриженные усы, но с отнюдь не дворянскими словесными выражениями: "Ты должен доктора слушаться и выполнять все, что он тебе говорит, послушным быть нужно, Паша, тогда и поправишься". Однако, произнося все эти слова, на сына он не смотрел, взгляд его был устремлен прямо перед собой. Походил он на служащего какого-то незначительного учреждения, но все же начальника, хоть и небольшого, но с неким достатком. Пришла в слезах мать, сказала, что врач уже ушел, тогда отец встал и произнес: "Значит, не судьба. Как-нибудь в другой раз придем. Вот тебе дополнительное лекарство оставляем".

Лекарство они оставили такое - "Цефалексин". На коробке было написано: "Сделано в России". Сопроводительная аннотация сообщала:

"ИНСТРУКЦИЯ по применению ЦЕФАЛЕКСИНА 0,25 г. (капсулы)

Показания к применению:

Инфекции верхних и нижних дыхательных путей, кожи и мягких тканей; средний отит; остеомиелит; эндометрит; гонорея, цистит, дерматит.

Побочное действие:

Возможны сухость во рту, потеря аппетита, тошнота, рвота, диарея, холестатическая желтуха, гепатит, кандидоз, головная боль, головокружение, сонливость, изменение картины периферической крови (лейкопения, нейтропения, тромбоцитопения); транзиторное повышение активности печеночных трансаминаз, галлюцинации, аллергические реакции (кожная сыпь, зуд, дерматит, эозинофилия, отек Квинке, артралгии). Несовместим с алкоголем".

Вохровца сменил молодой мужчина с интеллигентным, но не одухотворенным лицом. Дипломат, как в разговорах выяснилось. С пустяковым аппендицитом - тоже по "скорой". Звали его Юрий Владимирович. Вообще-то родители называли его Георгием, но он, как сам рассказывал, когда Андропов пришел к власти, переделался в Юрия. Он тогда был еще курсантом каких-то войск (не ГБ, нет). "А Юрия Владимировича гальюн чистить не пошлешь", - пояснял он перемену в имени. Его тоже прооперировали сразу. Через день его отыскала жена. Вошла высокая, одетая в строгий костюм надменная женщина, присела на край стула, с презрением глянула на обитателей палаты, среди которых вынужден лежать ее муж, но была любезна, правда, высокомерно-любезна. Она принесла кучу газет, среди которых были и кроссворды, сильно порадовавшие Славку. Потом приезжала к дипломату на "тойоте" сестра с мужем, сотрудником (вроде бы по торговой части) японского посольства. Пока она шепталась с братом, а ее муж кивал ему и подмигивал, у них вскрыли дверь машины и утащили японскую радиоаппаратуру. К моему удивлению, они не очень переживали, видно, денежки водились. Что он работает в МИДе, Юрка сказал не сразу, ограничившись упоминанием, что кончил военное училище.

Таковы были визитеры к новым постояльцам. А потом и ко мне пришел мой когда-то близкий, ныне весьма разбогатевший друг детства, живший в соседнем подъезде, можно сказать, как родственник даже, почти брат: поступил на химфак МГУ (дед там работал), вылетел, путался с девками, раза три женился, пил одно время вглухую, пропивал вещи из родительской квартиры, а потом вдруг разбогател, как будто по анекдоту: собрал бутылки, сдал их, на эти деньги дело начал, теперь три магазина держит.

Он дышал похмельно коньяком, был одет в теплую кожаную куртку, в руках было кожаное портмоне, откуда он то доставал, то прятал назад деньги. Круглые и яркие голубые глаза его блестели, время от времени проводил рукой по лицу и по бобрику волос, будто стряхивая опьянение:

- Что, брат, хреново тебе? Ну ничего, пацаны остаются пацанами. А я всю ночь с Ваcькой-протоиереем гудел. До четырех утра квасили. Он болван, конечно, но добрый, милый парень. Дачу на Рублевке купил себе. Зимой они подешевле. Всего двести штук отдал. Ты если что, Кларине скажи, пусть мне звонит. Любое лекарство достану. Надо - американскому президенту напишу. А к тебе человечка подошлю, пусть проверит, как тебя тут лечат. Заплатить никому не надо? Я тебе оставлю, сестричке дашь. - Он открыл портмоне, вынул сотню, тут же спрятал назад, вынул пятьдесят рублей. - А то разбалуется. Но если нужно, я и тысячу баксов отдам. Только на дело. Хочешь на прощанье анекдот расскажу, мы вчера так хохотали. Вообрази, в утробе матери беседуют два готовящихся на выход младенца. Один говорит: "Как ты думаешь, существует ли жизнь там, снаружи, куда мы выйдем?" А другой: "Не знаю. Ведь из всех, кто выходил, никто назад не возвращался". А? Ха-ха! Это ж прямо о смерти анекдот. Ну лежи, здоровей, витамины пришлю и человечка, а о деньгах пусть жена твоя только намекнет.

Он ушел и больше, разумеется, ни разу не заходил, человечка не прислал, что же касается денег, то даже обещанную сестре бумажку в пятьдесят рублей он себе под конец в карман сунул.

Славка внимательно слушал его речь и мое меканье. Потом кивнул:

- Мой братан такой же. Относится ко мне, будто я баклуши бью. А он где работает - не говорит. Да не, не жулик. Он в отчима пошел, художник. Матери квартиру купил, а меня насекомит, что я мог бы свою продать и тоже матери помогать. Но он-то свою не продает. Всё он со мной соперничал. Я родителям дров нарублю, а он машину дров пригонит да еще по шубе справит. К тому и любимчик отчима, младшенький. Отца собственного ни разу не видел, а я-то помнил. Он же отчиму вроде как и в самом деле родной стал. А отчим у меня народным художником СССР был по жостовскому промыслу. Брат это от него перенял. Только больше на Запад делает, а меня вроде стыдится. Одно не пойму: с Запада живет, а сам его поносит, как не знаю что. А мне Европа нравится, и шмотки ихние, и техника, и культура.