Любовь Миронихина - Анюта Страница 6

И сразу же прилеповские горки облепила малышня. Кому охота сидеть целый день в черных, дымных землянках! Тем более и мороз пока был легким, неприметным. Дед Устин не успевал делать санки. А у кого не было санок, обходились самольдбком. Настя и Витьке сделала самольдак: кусок широкой доски облила водой, подождала, пока не взялось на морозе, - и можно катить.

И Анюта с Танюшкой раз-другой скатились с горы, позабавились. Но в третий раз им уже достоинство не позволило: они взрослые девки и свое на горках откатали. Теперь у них должны быть другие развлечения. Анюта старалась подольше оставаться в школе, а потом бродила с девчонками по деревне.

- И о чем это они разговоры разговаривают? - сердито спрашивала у Насти мамка, выглядывая вечерами Анюту. - Раз десять уже прошли взад-вперед мимо двора и не замолкают.

- У них свои разговоры, у девок-недоростков. Ты уже забыла, как сама шепталась с подружками, - хитро помаргивая, отвечала Настя.

Потеряв терпение, мать выкликала Анюту домой. Девчонки тоже говорили, что пора по домам. Но Анюта ни разу не назвала свою землянку домом. Прожила в этой норке целый год и так и не привыкла к новому жилищу. А ведь у них была чуть ли не лучшая в деревне земляночка - сухая, чистая, с узенькой лежанкой.

В один из мягких зимних деньков Анюта вернулась из школы, собрала у речки валежника на растопку. Тут и мать с Настей привезли на тележке дров. Устали, собрались пообедать. И вдруг мамка подняла голову и прислушалась - у них над головой кто-то расхаживал, поскрипывал снег под чьими-то легкими ногами.

Но никто не спускался по ступенькам, никто не кричал хозяйку. Наоборот, шаги замерли, потом скрипнула дверца в Суббонину пуньку. Тут уж мать с Настей всполошились, все вместе ринулись из землянки наверх.

На утоптанной тропинке среди сугробов стояла их Любаша и растерянно оглядывалась вокруг. Она была совсем на себя не похожа, но Суббонька ее все равно признала.

- Вот и первый наш человек сыскался! - совсем просто и буднично сказала мать, как будто Любка вернулась вечером с работы, а не скиталась по свету два года.

Права была Доня, когда говорила, что их Любаша нигде не пропадет. Но мать очень за нее переживала, пока осенью не получила первое письмо, потом другое. Теперь они были спокойны за Любку и все тревоги перенесли на Ваню и батю. Последнее письмо от Вани было написано и послано полгода назад, и с тех пор ничего.

А Любаша написала кратко, но обстоятельно, что после училища направили ее проводницей на санитарный поезд, что собирается она замуж и подробности сообщит при личном свидании. С этого дня они поджидали свою Любашу.

Анюта первая подлетела и крепко прижалась лицом к черной шинели. Шинель пахла заманчиво - паровозным дымом, тревожным вокзальным ожиданием и сладким предчувствием больших дорог. Всего однажды проехала Анюта на пригородном поезде, но переволновалась так, словно весь мир повидала. А счастливица Любка ездит теперь на поездах целыми днями и ночами в далекие большие города и даже в саму Москву.

- Моя дочэшка дорогая, какая же ты худющая!

Мать заглядывала Любке в лицо с такой ненасытной жадностью, и нежностью, и тревогой. И правда, куда подевалась розовая, девическая Любашкина свежесть? И глаза сделались темнее и выразительней. Такою сестра даже больше понравилась Анюте. И недаром крестная все приговаривала:

- Вылитый батька! Она вот с таких пор была Колина дочка...

Они колготились вокруг Любки, теребили ее со всех сторон, а она стояла у дверей пуньки как потерянная. И как они не догадались! Сами-то давно привыкли к своему пожарищу, а у бедной Любаши не было времени, чтобы поверить собственным глазам.

Анюта с матерью обняли ее и повели в землянку. А Настя с Витькой потащили следом две тяжелые сумки. Любаша их перевязала веревкой и перебросила через плечо, чтобы легче было нести от станции. Настя даже поворчала, чем это она ухитрилась набить две такие сумищи.

Дорогая гостья испуганно оглядела их новое жилище, присела на сундук и уронила руки на колени. А мать с Настей были так горды, что она не застала их врасплох. Во-первых, они разжились керосином и уже третий день сидели не с лучиной, а с керосиновой лампой. Во-вторых, как чуяли, утром сварили юшку, любимую Любашину похлебку. Да еще и с мясом.

И только Анюта видела, что сестра никак не может опомниться. Рассеянно поворошила ложкой в миске, похвалила похлебку и вдруг сказала:

- Жалко дома...

И голос у нее охрип. Анюта чуть не заплакала. Но больше Любаша никогда не вспоминала про дом и другим не позволяла. Такая она была - стойкая, не умела долго горевать. Скомандовала Витьке вынимать гостинцы из сумок. Витька радостно бросился. Все повеселели, глядя, как он с торжественным видом достал сначала две буханки хлеба.

- Ой, как я соскучилась по городскому хлебу! - вскричала Настя. Сашка, ты тоже любишь городской хлебушек, не то что наш - мокрый.

- А я каждый день мечтала о нашем, деревенском, - призналась Любка.

Витька нашел леденцы в жестяной коробочке и надолго застыл, держа ее в руках. Про мармелад в промасленной бумажке Анюта подумала - трофейный. Немцы ели такой мармелад, кромсая его на кусочки. Он совсем невкусный, как будто из брюквы сварили и сахару пожалели положить. Но вот и ошиблась: мармелад оказался нашим, яблочным и очень сладким.

- Мы не голодаем, - устало говорила Любаша, вместе с Витькой извлекая из другой сумки пакеты с сахаром, солью и пшеном. - Паек получали и при кухне кормились. Но замучилась я на этом поезде, хочу уходить. Обещали устроить в детский сад или в ресторан официанткой.

- Что ты, дочушка! - испугалась мамка. - в эти официантки идут совсем пропащие.

Крестная глядела-глядела на Любку во все глаза и наконец не выдержала:

- Что ж ты нас томишь, Любанчик! За кого ты замуж собираешься? Ничего не написала, мы тут все извелись: что за женишок, где ты его спроворила?

- Я уже два месяца как замужем, Настя.

- А Божа мой, Люба! - ахнула мать.

- За очень хорошим человеком, мама! - раздельно, чуть ли не по складам произнесла Любка.

Она это так убедительно сказала, что они сразу поверили: Любаша не могла выйти за кого зря, она выбрала человека надежного и верного. Правда, ему уже тридцать лет, по их деревенским меркам староват. Но в городе это еще парень неженатый.

- А почему его в армию не забрали? - расспрашивала Настя.

- У него сердце больное.

Мать с Настей переглянулись и пригорюнились. Разве такой жених достался бы их Любаше, если бы не война. Теперь кумушки деревенские языки поточат: девка-то Колобченкова вышла за перестарка, да еще хворого, говорят, не жилец, зато у него свой дом в Калуге и специальность хорошая - машинист.

Любка, словно читая их мысли, насмешливо улыбалась. Погрустив, мать рассудила правильно:

- Моя милая дочушка, все хорошо, что хорошо. Ты давно живешь своим разумом. А что мы можем тебе присоветовать? Мы люди отжившие, у нас все было не так...

Настя даже самовар поставила, впервые после возвращения на пожарище. Пили настоящий чай с сахаром, а не траву, заваренную в ковшике. От тихих домашних разговоров и от самовара стало так уютно и хорошо. Ненадолго Анюте показалось, что они сидят и беседуют в придельчике или на кухне. И матери с Настей, разомлевшим, как после бани, то же самое почудилось, иначе с чего вдруг они обе разулыбались и глаза у них сделались мечтательными. Анюта уж стала забывать, когда в последний раз видела мамкину улыбку.

А Любка все выспрашивала у них, как же они жили при немцах - не забижали их фрицы, не грабили, не безобразничали?

- И забижали, и грабили - все было, Любанчик! - весело отвечала Настя. - Но жили мы в своих хатах. И думали: вот придут наши, мы сразу бояться перестанем и жизнь наладится, как до войны. Не тут-то было!

А мамка уже не помнила, как жили при немцах, как будто не было этих двух лет. Она вся пребывала в настоящем.

- Вернулись мы четырнадцатого сентября... Или пятнадцатого... Когда, Настя? Ничего не помню! Вернулись, а дома нет. Дочуш, я не могу это вспоминать. А тут по полям тыщи лежали, как дождем побитые, наши солдатики и немцы. На другой день роем с Настей картошку на огороде, а около школы митинг: наших хоронют и над могилой из автоматов стреляют; в Прилепах девки с танкистами песни поют под гармошку - все вперемежку. Сейчас кажется дико, а тогда не казалось, что дико. Почему? Потому что война. Мы какие-то отупелые были, бесчувственные.

- И немчура вам давала посеяться? - спрашивала Любаша. - А я боялась, вы тут с голоду пропадаете.

- В первый год думали, они осенью все отберут, что посеяли. Не отобрали. Подумай, Любаша, какая немцам выгода, если б мы все подохли с голоду? - рассуждала Настя.

Любка пожала плечами: дескать, откуда я знаю, деревню-то они спалили, дом за домом. Вдруг глаза у нее вспыхнули и лицо окаменело.

- Ненавижу немчурину проклятую! На фронт просилась. Думала ли, гадала, что смогу убивать людей! Смогла бы, запросто, даже не поморщилась бы. Не взяли на фронт. Сослали на эту каторгу, поезд санитарный. Они мне ночами снятся - калеки, без рук, без ног, обмороженные, обгоревшие.