Давид Айзман - Ледоход Страница 6

— Тише, будетъ тебѣ…- вполголоса сказалъ женѣ старый Розенфельдъ, самъ растерянный и возбужденный. — Погоди, сейчасъ они разойдутся… Яковъ? — просительно посмотрѣлъ онъ на сына. — Видишь вѣдь…

— Ухожу, ухожу, — торопливо пробормоталъ Яковъ и взялъ со стола давно приготовленныя для него свѣчку и спички.

— Мы не растворимся! — выпрямилась вдругъ Соня.

Она платкомъ вытирала затопленные слезами глаза и мокроту съ губъ.

— Нѣ-ѣ-ѣтъ, мы не растворимся! Въ святую землю, подъ сѣнь вѣковыхъ кедровъ, къ могиламъ великихъ и святыхъ вождей, къ могиламъ пророковъ и царей, слагавшихъ псалмы, поведемъ мы народъ нашъ! И чудо свершится. Всѣ страданія народа, и вся невинно пролитая кровь его, и слезы его, и живьемъ сожженныя тѣла, и женщины опозоренныя, и съ крышъ на камни сброшенныя дѣти, — всѣ замученные и раздавленные, всѣ стоны ихъ и молитвы, и предсмертные хрипы — все претворится въ радость и сіяніе для грядущихъ поколѣній!.. Говорю тебѣ, что такъ оно будетъ! Чудо должно быть, чудо должно быть!.. И человѣчество пойдетъ за нами, мы озаримъ ему путь! Мы разъ уже дали ему Бога, и мы снова спасемъ его. Впереди всѣхъ пойдемъ мы, я вѣрю! Свѣтлые, сильные, радостные! И умиротворенные народы, обрѣвшіе новаго Бога, послѣдуютъ за нами… И тогда пусть! Пусть тогда наступитъ всеобщее сліяніе, и пусть создастся на землѣ одинъ, единственный и высшій народъ!

Соня окончила звонкой, острой нотой. И въ ушахъ Якова эта нота царила еще долго послѣ того, какъ дѣвушка умолкла.

Онъ съ изумленіемъ, потрясенный, смотрѣлъ на сестру.

Какъ высшее, непонятное, откуда-то сверху сошедшее существо, какъ пророкъ, стояла она, вдругъ выросшая, прямая, вся осіянная свѣтомъ энтузіазма, вся преображенная огнемъ вдохновенія. Мощь, великая мощь несокрушимаго, всепобѣждающаго духа была въ ея глазахъ, въ поднятой кверху рукѣ, въ сверканіи бѣлыхъ и острыхъ зубовъ.

И все приникло въ домѣ и затихло. И только за окномъ какъ будто что-то трепетно шелестѣло, и тамъ становилось свѣтлѣе. Злобные призраки, чернымъ сонмомъ носившіеся по спящему городку и терзавшіе его, дрогнули въ испугѣ и стали разсѣеваться и исчезать…

Яковъ стоялъ неподвижно, съ мѣднымъ подсвѣчникомъ въ одной рукѣ, съ полуоткрытой коробкой шведскихъ спичекъ въ другой, и не зналъ, что дѣлать.

Моменты высокаго душевнаго подъема были знакомы и ему, но то, что происходило теперь съ Соней, поразило его и смутило.

— Истерія… бредъ… — подползали къ нему смрадныя, липкія, какъ ящерица, слова. Но онъ раздавилъ ихъ съ омерзѣніемъ и гнѣвомъ.

И ему хотѣлось подойти къ сестрѣ, взять ее за руку… поклониться ей, — но онъ не посмѣлъ… или ему было стыдно… И онъ продолжалъ стоять, съ подсвѣчникомъ и спичками, и не зналъ, что дѣлать.

А у Сони красная капля выступила въ углу рта, и это походило на то, что дѣвушка держала во рту булавку съ коралловой головкой. Мгновеніе кораллъ продержался, потомъ дрогнулъ, покатился внизъ, и на подбородкѣ повисъ, оставивъ на смуглой кожѣ алый слѣдъ.

— Дитя мое, Сонечка, доченька! — взмолилась Шейна, схвативъ дочь за обѣ руки:- что хочешь дѣлай со мной… въ другой разъ… въ другой разъ я тебѣ уступлю… а теперь пойдемъ… отдохни.

Соня посмотрѣла на мать, — прямо въ глаза ея, — и лицо у ней сдѣлалось вдругъ скорбнымъ и нѣжнымъ. Она провела платкомъ по подбородку, тихо вздохнула и, поддерживаемая матерью, пошла къ дверямъ.

Яковъ, не шевелясь, исподлобья смотрѣлъ на удалявшуюся сестру; и когда та скрылась за дверью, глаза его продолжали упираться въ притворенную дверь…

Онъ тихо пожалъ потомъ плечами и чиркнуль спичкой по коробочкѣ. Спичка сломалась, не вспыхнувъ. Яковъ положилъ тогда коробочку на подсвѣчникъ и съ незажженной свѣчой направился въ свою комнату. Шелъ онъ на цыпочкахъ, осторожно опуская ноги, и отчего шелъ такъ — не зналъ, и объ этомъ не думалъ.

И Соломонъ Розенфельдъ тоже безшумно, и какъ будто крадучись, вышелъ изъ этой комнаты и исчезъ въ мутномъ сумракѣ обширной конторы.

Глаза старика полны были странной тревоги, и пальцы судорожно путались въ бѣлой, какъ саванъ, бородѣ…

Всколыхнулось все, встревожилось, бьется и ищетъ выхода, рветъ оковы и съ грохотомъ сноситъ преграды. Молодою кровью орошается крутая дорога, пламенемъ сгорающихъ душъ освѣщается она, — и гдѣ же конецъ, конецъ?

Вокругъ стенанья, вопли, неслыханная и безумная боль… Спитъ городокъ… Черезъ нѣсколько часовъ онъ проснется, — и какъ и вчера, какъ и завтра, день полонъ будетъ униженія, и страха, и скорби, и лишеній, — лишеній, какихъ не можетъ выносить человѣкъ. Больные младенцы припадутъ къ высохшимъ грудямъ изнуренныхъ матерей, и не найдя въ нихъ молока, безъ плача, для котораго тоже вѣдь силы нужны, будутъ корчиться отъ жгучаго голода. И ихъ изсушенныя матери, и ихъ полуживые отцы, посинѣлыми, потрескавшимися губами, блуждая угасшими взорами, въ замираніи страха, въ тоскѣ безпросвѣтности, разбитыми, изъязвленными голосами будутъ что-то говорить, объ эмиграціи, о странахъ на томъ краю океана, о хлѣбѣ, о правдѣ, о жизни…

И о Богѣ будутъ говорить они, о великомъ и милосердомъ Богѣ, все же не оставляющемъ народа своего и посылающемъ ему дѣтей, крѣпкихъ и сильныхъ, — дѣтей, которыя бьются и ищутъ выхода, рвутъ оковы и съ грохотомъ сносятъ преграды, — дѣтей, которыя кровью своею орошаютъ крутую дорогу и пламенемъ сгорающихъ душъ своихъ озаряютъ глубокія дали ея…

И скоро конецъ, конецъ…

IX

— Соломонъ, — проговорила Шейна, поднимая къ мужу убитое, смоченное слезами лицо. Соломонъ…

Она уже минутъ пять сидѣла въ конторѣ, на длинной деревянной скамьѣ, но взволнованный, поглощенный своими думами, старикъ Розенфельдъ ея не замѣчалъ.

— Погибли наши дѣти, съ тихимъ рыданіемъ говорила Шейна:- погибли…

Смертельная скорбь дрожала въ ея голосѣ.

— На старости лѣтъ мы останемся одни… одиноки, какъ камни…

Старикъ молчалъ.

— Людямъ счастье, продолжала Шейна: — какая-нибудь Меерштейниха, кто она? Кто былъ ея мужъ? процентщикъ, доносчикъ, послѣдній человѣкъ! И ея дѣти кто такія? грубые характеры, мужланы всѣ вѣдь это скажутъ. А посмотри, какъ они пристроены: одинъ — докторъ, другой — инженеръ и получаетъ шесть тысячъ, дочка за агентомъ варшавскаго банка… А наши… Сонечка… если она не оставитъ этого сіонизма… не знаю, переживетъ ли она осень, а Яша… — Шейна затрепетала: — его у насъ отнимутъ…

Розенфельдъ держался обѣими руками за рукоятку копировальнаго пресса и сумрачно уткнулся глазами въ землю.

— Надо, чтобы мы переговорили съ ними, — вдругъ переставъ плакать сказала Шейна. — Пусть они пожалѣютъ насъ. Я буду на колѣняхъ молить… Я буду землю цѣловать передъ ними, я все сдѣлаю…

— Не поможетъ! — рѣзко оборвалъ Розенфельдъ. — Ничего не поможетъ! Мы ничего не можемъ и они сами тоже ничего не могутъ. Ты понимаешь это?.. Ты сидишь дома, ты не знаешь, что дѣлается. Черные дни настали на землѣ, какъ гора жизнь давитъ людей. Міръ гибнетъ! Камни кровью залиты, и въ Бугѣ не вода, а кровь человѣческая течетъ… Идешь по улицѣ, ѣдешь полемъ, ночью гдѣ-нибудь на площади очутишься, никого нѣтъ, а плачъ такъ и звенитъ… Я знаю? Можетъ быть, это мертвецы плачутъ и молятъ за насъ Бога. Невозможно больше терпѣть, невозможно!..

Старикъ снялъ руки съ копировальнаго пресса и сложилъ ихъ на груди. Въ тускло-освѣщенной, просторной и пустой конторѣ, среди безмолвія ночи, сѣдой, блѣдный, съ сверкающими, смятенными глазами, онъ на разстроенную, убитую Шейну производилъ впечатлѣніе жуткое, пугающее. Онъ казался загадочнымъ, дикимъ; что-то таинственное и опасное было въ немъ, и бѣдная женщина вдругъ сгорбилась вся, съежилась и забилась въ уголъ.

— Невозможно! — шипящимъ шопотомъ сказалъ старикъ, впиваясь въ жену глазами. — Это ледоходъ!.. Выйди во время ледохода на берегъ и поставь заборъ, перегороди льду дорогу, — поможетъ?.. Когда все уже взломилось и ищетъ выхода, и несется впередъ — поможетъ тебѣ?

Старикъ сдѣлалъ шагъ къ женѣ и нагнулъ голову.

— И я и не хочу, чтобы помогло, отчетливо, раздѣляя слоги и напирая на нихъ, сказалъ онъ. — Дѣти Меерштейнихи, ты говоришь: дѣти доносчика процентщика?.. Пусть! Пусть! А мои дѣти… Моя молодость далека, свою жизнь я потерялъ, я ничего не сдѣлалъ… Я въ конторской передней воспитался, я темный человѣкъ, я остался ничтожнымъ пшеничникомъ. Но меня Богъ благословилъ дѣтьми, — и они пусть идутъ!..

Онъ на мгновеніе остановился.

— Я не знаю, кто изъ нихъ правъ: Яковъ или Соня, но… — Онъ поднялъ кулакъ и сдѣлалъ такой жестъ, какъ если бы забивалъ гвоздь. — Пусть они идутъ! пусть они идутъ!.. — съ силой сказалъ онъ и отвернулся.

Онъ отвернулся, — и страхъ вдругъ объялъ его, темный, позорный, въ мучительный трепетъ ввергающій страхъ.

Коралловая капля въ углу сжатаго рта сверкнула во мракѣ, и шопотъ предсмертный прохрипѣлъ, и потянулось подъ погребальное пѣніе черное шествіе… И другое шествіе затуманилось въ глубинѣ, уже не черное, а сѣрое… Кандалы забряцали, сверкнули штыки… Вокругъ снѣга, и льды, и дикіе звѣри, и дикіе люди, и ночь, которой нѣтъ конца, и мука, которой нѣтъ исхода…