Сергей Семенов - Брюханы Страница 6

– - Сейчас, -- сказала Лушка и, поднявшись из-за стола, вышла в другую залу.

Столы больше и больше пестрели: между поддевками и пиджаками появлялись и разноцветные платья. Жара в трактире увеличивалась. За столами уж не выговаривали, а выкрикивали слова. У всех были раскрасневшиеся лица, помутившиеся глаза. То здесь, то там затягивалась песня. Юркий, сутуловатый, белобрысый буфетчик выскакивал из-за стойки и просил не петь. Он говорил ласково, вежливо и доказывал, что это не его воля, а начальство велит.

Когда Захар пришел домой, на дворе было темно и тихо. У хозяев вверху и внизу горели лампадки. В спальне красильщиков тоже виднелся огонь. Захар зашел туда поглядеть, что делается. Вся спальня почти была пуста, только в самом заду сидело несколько человек. На нарах был поставлен большой сундук, на сундуке стояла лампа. Вокруг него сидело пятеро красильщиков и дулись в карты в три листа. Они так были увлечены игрой, что не обратили никакого внимания на вошедшего Захара. Захар постоял, постоял, повернулся и пошел назад. Взглянув на лошадей в конюшне, он пошел в свою спальню. Там тоже было тихо и темно. Захар чиркнул спичку и заметил в углу фигуру спавшего человека, но когда он зажег свечку, то человек, оказалось, не спал. Он зашевелился и бодрым голосом проговорил:

– - Что, не разрешил московского-то?

Захар по голосу узнал, что это был Ефим.

– - Нет, -- сказал Захар.

– - Небось те-то назюзюкались?

– - Кто как…

Ефим немного помолчал, потом проговорил:

– - Вот всегда так: за копейкой гонятся, шут знает как -- работают, ломают, обрывают себя во всем, а когда попадет эта копейка в руки, сейчас ее ребром.

– - Погулять хочется, -- чтобы сказать что-нибудь, молвил Захар.

– - Да какой от этого гулянья толк! Налопаются, ходят, как мухи отравленные, начнут козла драть, с похмелья мучаются… за свои же деньги да так себя терзать?.. Дурачье безголовое!..

– - А ты сам-то нешто не пьешь? -- спросил Ефима Захар.

– - Бог миловал.

– - Куда ж ты деньги-то деваешь?

– - Домой посылаю.

– - У тебя кто же дома?

– - Жена, старуха-мать, детей четверо.

– - Что же, они хорошо живут?

– - Хозяйствуют помаленьку, три души земли пашут.

– - А с тебя деньги-то очень спрашивают?

– - Еще как! Наши земли тощие, -- в них больше вобьешь, чем с них получишь… Держат они теперь трех коров да двух лошадей, а зачем держат? чтобы больше навоза было, а их зиму-зимскую нужно прокормить. Меняются они работой: скотина на них, а они на скотину…

Захару вспомнились подобные условия ихней деревенской жизни, и это ему показалось очень верным.

– - Отчего же ты не велишь им сократить, коли ты так понимаешь?

– - Отчего? А что ж им тогда будет делать! У меня два парнишки растут, одному семнадцать, другому четырнадцать лет; теперь они скотину убирают, а тогда что им делать?

– - Сюда бы их взял да приделил бы куда.

– - В эту пропасть-то?! Господи упаси! У меня баба говорит это, да я ее не слушаю. Пока жив, здоров, не пущу их сюда, -- нечего в соблазн их вводить.

– - В какой же соблазн? Може, они по трактирам-то ходить не будут, зададутся в тебя, будут трезвые.

– - В трактир не пойдут, по другим местам будут шляться: в киятры да в цирки. В Москве блудных мест много…

– - Театр не блудное место, там, говорят, иной раз плачут, как представляют.

– - Все одно -- притон: музыка да актерки. За последнее время вот их сколько развелось. Про Москву говорят, что она второй Вавилон, -- Вавилон и есть.

– - Зачем же ты живешь в этом Вавилоне? Ругаешь его, а сам живешь.

– - Я живу тут только телом, а душа моя не принадлежит ему. Я душой, брат, далеко от Москвы. Во мне душа божья, она около бога и живет.

Стали возвращаться из трактира клеильщики и курчаки. Все были подвыпившие, некоторые совсем пьяные. Пьянее всех оказался Федор Рябой. Он шел шатаясь и говорил:

– - Да, братец ты мой, дела! Фу ты, черт возьми! Хо-хо-хо!

Пошатываясь, он стал снимать с себя сапоги и копался с этим чуть не полчаса.

Другие курчаки шумно разговаривали и ругались. Одного замутило. Захар, расположившийся было на нарах, встал и вышел из спальни. Он прошел в конюшню, забрался на сенник и решился там провести ночь. Там ему никто не мешал, но все-таки ему долго не спалось; сегодняшние впечатления были для него, должно быть, сильны, и он не сразу переварил их.

После этого Захар из всех фабричных дружественнее стал относиться к одному Ефиму, от остальных же сторонился. Где бы то он ни был с ними, он больше молчал, отвечал только на вопросы, сам же никогда почти их не задавал. Дядя Алексей, прежде ласково было к нему относившийся, стал теперь охладевать. Один раз, работая, он проговорил:

– - Ездок-то у нас -- парень с душком.

– - Форц имеет, -- сказал Федор. -- Книжки читает да рихметику-грамматику знает, -- думает: кто я есть!

– - Ученые-то, брат, все такие, -- вмешался в разговор Гаврила, -- они только и видят что себя, а об других-то и не понимают.

– - Вон наш Ефим не много читает и то уж о себе только думает; ишь с нами и не говорит, -- вымолвил, косясь на Ефима, Сысоев.

– - Ну, тоже указал на кого, -- пренебрежительно сказал Федор, -- нешто он человек?

– - Ты делай, знай, свое дело-то; тебя не трогают! -- с неудовольствием заметил Ефим.

– - Я и делаю, -- продолжал, плескаясь в корыте, Федор. -- Вином брезгует, убоины не ест. Что зря мудрить -- все человеку на радость сотворено.

– - А коли на радость, ты и радуйся, а другие в другом радость находят, -- сказал Ефим.

– - В чем другом-то? Заберут себе в головы да других смущают, больше ничего. Отчего же это вся смута-то в простом народе пошла? Уставы нарушили… не я градоначальник, -- я всех бы таких связал да в Яузу…

– - Вот то-то бодливой корове бог рог не дал, -- смеясь, опять сказал Ефим.

В клеильню вошел Иван Федорович и проговорил:

– - Старый ездок открытое письмо прислал. Пишет, что очень скучно ему; нога в лубках, а еще четыре недели держать будут: просит, кто-нибудь пришел бы навестить его.

– - Кому ж идтить? -- вздохнув, проговорил дядя Алексей.

Все промолчали.

– - А что скучно, то это верно, -- опять сказал дядя Алексей. -- Человек здоровый, все небось как следует, а нога не пускает. Кому хошь доведись…

Иван Федорович вышел из клеильни. Вошел Михайла; он сел на ступеньки лестницы, вынул коробку папирос и, закуривая, проговорил:

– - А какую я сегодня историю видел!

– - Какую? -- с загоревшимися от любопытства глазами спросил Федор.

– - Да стою я это, значит, на дежурстве, а из Сокольников идет, значит, парочка. Он подвыпивши, справный такой, вроде как из приказчиков; она в мантилье и в шляпке. И вот он ее ругает, вот ругает, а она плачет, коровой ревет. Вот и встречает их молодой человек один. Увидал, что он ее обижает-то, да как крикнет: "Как вы смеете!" А тот: "А тебе какое дело?" -- "Она, говорит, женщина". -- "А я, говорит, мужчина", -- размахнулся да как раз его по скуле! Тот его за ворот. А мымра-то подскочила это к нему -- да его за руку, а обидчик-то ему еще… Что смеху-то было!

– - Ха-ха-ха! -- смеялись клеильщики, -- ловко! свои собаки грызутся -- чужая не приставай!

Пришел еще праздник. Канун этого праздника и самый праздник прошел, как и первый. Все удовольствие для Захара состояло в том, что он походил по Сокольникам. На другой день этого праздника, вечером, когда все управились, поужинали и собрались в спальни, дядя Алексей хотел уходить, другие стали готовиться на спанье, Федор Рябой тоже начал справляться со двора.

– - Ты куда? -- спросили его.

– - Да бабу навестить, -- захворала она у меня.

– - Что такое?

– - В Косино вчера ходила; ну, оттуда-то жарко сделалось, она и спросила у одной бабы попить. Та ей водицы подала. И только, говорит, выпила, сразу почувствовала нехорошо.

– - Стало быть, не благословясь выпила, -- сказал Абрам.

– - Может быть, не благословясь.

– - А баба-то нехорошая: подпустила она ей, -- ну, и вышло.

– - Неужели это, братцы мои, порча? -- спросил озадаченный Федор и сел на окно. На лице его выразился испуг.

– - Видимое дело, -- проговорил Сысоев, -- подсудобила злодейка.

Захар, улегшийся было на своих нарах, поднялся и стал внимательно слушать, что говорят.

– - На худого человека, милая душа, наскочить недолго, -- проговорил дядя Алексей, -- хорошего не скоро отыщешь, а на лиходея, того и гляди, нарвешься.

– - Да вот я был нонче на святой в деревне, -- стал рассказывать Гаврила, -- у одного мужика даже лошадь испортили. Мужик богатый, лошадь хорошая, доморощенная, поглядеть -- картина. Ехал он из города, а на дороге в одной деревне баба воду достает. "Дай, говорит, матушка, моей лошади попить". -- "Изволь", говорит. Напоила она лошадь. Приехал домой; пришел к ней на другой день, а она не подпускает, бьет ногами, зубы оскаливает, а сама; говорит, так и дрожит. Ведь вот какая паскудница!