Алексей Варламов - Теплые острова в холодном море Страница 6

Почва под ногами сделалась сырой, у ребенка промокли ноги, и он стал искать сухое место. Вдруг что-то серое, живое мелькнуло совсем недалеко от него за деревьями и громадными прыжками стало передвигаться через поляну.

Сердце обрадованно застучало, в восторге он помчался за зайцем, но тут большая и черная птица взметнулась из-под ног, Сережа бросился бежать куда глаза глядят; березы с чуть желтеющими листьями, темные ели, высокое небо все завертелось перед глазами, он понял, что упал, и быстро поднялся, не разбирая дороги, побежал дальше и вдруг наткнулся на лежавшего на мху отца. Мальчик негромко позвал его - отец не отзывался; Сереже вдруг вспомнилась умершая весной бабушка и сделалось так жутко, что он боялся пошевелиться и тронуть папу рукой; но вот комар сел на лоб, отец заворочался, и Сережа успокоился, однако беспечность его странным образом прошла.

Он сидел на рюкзаке и смотрел на бледное родное лицо, не двигался и охранял папу и его сон, как если бы взрослый и ребенок снова поменялись ролями. Вскоре ему надоело сидеть на одном месте, он уже отдохнул и был готов идти дальше, а дяди Ильи все не было, и, поджидая его, Сережа погрузился в свои мечты.

Он необыкновенно любил думать, мечтать и отвлекаться, за это его часто ругали дома и в детском саду, когда, надевая брюки или застегивая пуговицы, он забывался, замирал, не слышал родителей или воспитательниц и мысли его уносились далеко-далеко. Но теперь он уже был большой и осенью готовился пойти в первый класс. Он и боялся, и хотел учиться в школе, очень волновался, оттягивал и торопил время, а потом принялся думать о маме. Прошло целых три дня, как он ее не видел. Никогда прежде они не расставались так надолго, и мальчик вдруг почувствовал, что сильно скучает по ней, вспоминал, как провожала их мама на вокзале, переживала, будет ли он всегда сыт и тепло одет, и что-то долго выговаривала папе, тот слушал рассеянно и нетерпеливо и часто кивал головой, а дядя Илья успокаивал:

"Не беспокойся, кума, я за ним пригляжу".

"Я бы и сама с вами поехала", - говорила мама и часто моргала серыми мокрыми глазами.

"Да ты что? Родишь там еще".

И Сережа чувствовал: что-то новое, неведомое вторгается в его жизнь, может ее переменить, и это было еще важнее и непонятнее, чем школа...

- Папа! - позвал он негромко. - Я хочу есть.

Отец не отзывался. Он спал неглубоко, но очень цепко, словно в полуобмороке, и из приоткрытого рта со свистом вырывался воздух, щеки были воспалены, и вздрагивали ресницы. Сквозь мутный полусон Макаров слышал и Сережу, и звук мотора на дороге, крики птиц, раздавались голоса, и совершенно пьяный мужик требовал у кого-то разрешение на выход в лес - но спящий даже не повернул головы; потом ему стало чудиться, что он находится в лесу, а сын ушел и заблудился среди высоких деревьев и травы. Он понимал, что надо вставать и искать его, но сил этого сделать не было. Мелькнуло гневное лицо красивой женщины, в которой он узнал жену, и ему захотелось немедленно услышать ее голос, однако не мог разлепить слипшиеся веки, а когда наконец открыл глаза, то увидел сумерки, натягивающего его рюкзак стройного Поддубного, смущенного, притихшего Сережу, жующего бутерброд, и рядом двоих детей: невысокую, но очень ловкую, загорелую, светлую девочку лет пятнадцати и пухлого, толстощекого, русоголового мальчика помоложе.

За спиной у девочки был небольшой рюкзачок, а в руках у мальчика корзинка.

- Дядя, до Реболды далеко ль? - спрашивала девочка, напирая на "о".

- Да примерно столько же, сколько прошли, - ответил товарищ Макарова, с улыбкой их разглядывая. - А на что вам Реболда, ребятки? Знакомые там?

- Поглядеть хотим.

- Да там и глядеть-то не на что, - пожал плечами Поддубный. - Несколько домов обычных, и все. В них сборщики водорослей живут.

- Ну и пусть.

- А ночевать где станете?

- В спальнике.

- А если дождь?

- Пленкой укроемся.

- Как же это родители-то вас одних отпустили?

- А чего тут такого?

Они смотрели совершенно доверчиво и безбоязненно, и от присутствия этих детей Павлу вдруг сделалось радостно, все показалось поправимым, кишечный ли у него грипп, отравление или что-то еще - через день-другой пройдет и он так же радостно потопает в Реболду или в другое место, обойдет весь этот остров с его веселой, мягкой природой, удивительными озерами, таежными лесами, прибрежными участками тундры, садами, холмами и таинственными путями, о которых так много читал.

Легко и быстро он поднялся на ноги.

- Ну счастливо вам!

- И вам счастливо!

6

Дети ушли вперед, а они прошли еще немного, за ручьем свернули по старой, заброшенной дороге в лес и оказались возле странного сооружения, не то землянки, не то дзота, оставшегося со времен, когда на островах сразу после закрытия лагеря обосновалась военно-морская школа. Дальше пути не было. Поддубный снова оставил Макарова с мальчиком вдвоем и велел им переобуться в сапоги, а сам отправился отыскивать стоянку, но не успели они оглядеться, как он вернулся, и путники все вместе двинулись через лес к морю, а потом налево по берегу.

- Уже почти пришли, кум! - подбадривал Поддубный. - Чуть-чуть осталось.

Был отлив, ноги утопали в изрытом морскими червями крупнозернистом сыром песке, оставляя глубокие большие и маленькие следы, потом берег сделался круче, мужчины поднялись по склону, прошли по черничнику, где было так много ягод, что сапоги окрашивались их сочным цветом, и остановились на мысу.

Это было и впрямь замечательное место. Морской залив лежал перед ними, он был совершенно закрытым и не слишком большим, однако неуловимые мелочи указывали на то, что это не берег пресного озера. Напротив мыса возвышался небольшой, заросший деревьями островок, море казалось таким мелким, словно его можно перейти вброд, виднелись в прозрачной светлой воде крупные разноцветные камни, и огромные валуны лежали на земле. Был тихий солнечный вечер, долгие тени упали на траву, на покрытые лишайниками и мхом плоские камни, краснели крупные, как мелкий виноград, ягоды брусники и рыжие шляпки громадных подосиновиков.

Поддубный внимательно оглядел стоянку и радостно сказал, что за два года, со времени его последнего приезда, на мысу никто не побывал, не разжигал огонь и не тронул забытый им в прошлый раз подвешенный к сосне половник. Вместе с Сережей он быстро и умеючи поставил на немного покатой площадке палатку, развел костерок, сходил на придорожное озеро за пресной водой и вскипятил чаю, соорудил лавочку подле громадной каменной плиты, которая идеально подходила для стола, будто кто-то специально ее обтесал. Рассеянно следя за действиями сына и кума, никакого стыда Павел уже не испытывал - ему было все равно, и только успокаивала мысль, что завтра не надо никуда идти, можно будет целый день лежать в палатке или просто на улице, смотреть в небо, ничего не ждать и ни о чем не думать.

Мысль о том, что к утру ему может стать хуже, Макаров отгонял. И даже если это случится и его потребуется срочно эвакуировать, это будет уже не его забота. Он начал извлекать маленькую пользу из своего положения, хотелось только закурить, но желание было головное, и весь его зараженный, отравленный организм курению противился. Никакие таблетки не помогали, слабость изматывала, и всю ночь и весь следующий день он провел в полузабытьи.

Товарищ его меж тем с утра быстро искупался в море, закинул донку, набрал брусники, грибов, сварил компот и суп. Он очень переживал за Макарова, пихал в него новые лекарства, уверял, что они-то уж точно помогут, заставлял жевать кусочки древесного угля из костра, подбадривал и искренне хвалил за то, что, несмотря на болезнь, кум нашел в себе силы уйти из гостиницы и вместо душного номера они живут в лесу; пил за его здоровье водку, куда бросил для запаха и вкуса несколько веточек можжевельника, потом ушел на лесное озеро рыбачить и через несколько часов вернулся совершенно пустой, но нимало не расстроенный неудачей; попробовал ловить в море, заходил далеко в болотных сапогах, блеснил, выудил страшного колючего морского бычка, поскользнулся, упал в воду и черпнул воды в сапоги, но и этому ничуть не огорчился. А больной все лежал на кариматах и глядел на морской залив и на своего сына, который собирал дрова, жег костер, по многу раз залезал и вылезал из палатки, гонялся за птицами, иногда подолгу сидел на берегу, замерев и уставившись в одну точку, и тогда они не видели и не слышали его часами, но не волновались: на островах, где ангелы запретили селиться волкам и медведям, никакого лиха случиться с мальчиком не могло.

Было тепло, ветерок отгонял комаров и мошку. Поддубный поставил чай и принялся хитроумным способом сушить сапог: он нагрел в пустой консервной банке мелких камешков, но так, чтобы они были не слишком раскаленными, высыпал в сапог и стал его трясти, а когда камни остыли, повторил операцию заново. Ладно скроенный, черноволосый с ранней проседью и с голубыми, как у сиамской кошки, глазами, влюбчивый, вольнолюбивый и жизнерадостный человек благодушествовал и напевал, говорил, что нигде ему так хорошо не отдыхается и не спится, и сквозь слабость, озноб и горячечность, скользя глазами по горизонту, по блестящей воде и верхушкам деревьев, неуклюжий, ленивый Макаров размышлял о том, что хоть и побывал во многих чудесных местах, столь удивительного видеть ему не доводилось. Но все же сами эти мысли были какими-то малокровными, вялыми и отстраненными, как если бы он опять не находился здесь сам, но в очередной раз слушал рассказ своего товарища об островах, только теперь особенно подробный и яркий, и видел все чужими глазами.