Борис Письменный - Вылет из Квинска Страница 6

В тот же день, вечером собрались на квартире Рахмуновой. Особо любопытным сообщалась цифра - 65, но тут же давалось понять, что не следует смешивать официально объявляемый возраст, необходимый, в частности, по сугубо бюрократическим соображениям для плавной проходимости пенсионных бумаг, и чернобровую, плотно сбитую юбиляршу, которой никакой здравомыслящий человек таких лет не даст.

В квартире было жарко натоплено. Со стен свисали таджикские ковры; ковры покрывали мебель; на полу лежали ковровые дорожки. На фоне ковров золотились крепко надраянные чеканные тарелки и кувшины. Над напольным 'иммигранским' телевизором Зенит висела ретушированная, неумело подкрашенная фотография цилиного покойного мужа, на которой лучше всего получились усы и высокая, каракулевой смушки полковничья папаха, проще прозываемая 'мозги'. Когда появились Корши, их не без труда разместили по разным углам стола, удаляя для этого некоторые диванные подушки и потеснив гостей, пришедших раньше. Уже вкушали влажную, рассыпающуюся кулебяку, несли дымящийся плов с изюмом и урюком, поговаривали о несравненном морковно-медовом кулинарстве хозяйки, от которого проглатывают язык. Чтобы было не скучно кушать и для пущей интеллигентности собрания, соседка Лиля Помбрик принесла кассету с сеансами экстрасенса Кашпировского. - Нам хочется жить тысячу лет, не правда ли! - смущяясь, сказала Лиля.- А, между прочим, наступает критический возраст.

Румяные ее щечки с ямочками смягчили суровую правду правду слов.

- Кабы не моя кислотность! - крикнула хозяйка, - я бы Америку вверх дном перевернула!

- Только не это, - отпарировал Балкопа. - Так мы обратно окажемся в Душанбе!

За гулом и разговорами слушать Кашпировского было трудно. К тому же Балкопа сцепился с Голдиным, заявляя, что моложавый гипнотизер не кто иной, как правая рука Жириновского, его личный медиум. Голдин возражал проверенным маневром, что это вранье, потому что этого не может быть никогда. На спорящих мало обращали внимание, так как заканчивали благоухающий цветами Востока плов и уже разносили первые розетки десерта. Однако, как раз тут на экране женщины-пациентки принялись дико вращать головами; кто-то усилил звук, после чего Кичкин медленно поднялся над столом, взмахнул кистями рук, точно великий дирижер, и вдруг грохнул так, что зазвенела посуда. - Я требую вырубить телевизор и прекратить балаган!

Хрунов дотянулся и выключил. В наступившей тишине он сказал: - Вам всегда все не так, вас всегда все раздражает.

- Кому это нам? - ополчился Кичкин. - Я вам не позволю здесь юдобовствовать! Наполеоновским жестом он привычно сунул руку во внутренний карман пиджака, где покоилась его красная книжка. - Расскажите нам, товарищ полковник СССР, как это вы выехали по израильскому вызову? Почему не доехали до места назначения?

Хрунов так и ахнул: - Ну вот, прямо в поддых, а вы чем же лучше?

Между тем он, в каждой руке по стопке, дегустировал ликеры, один вишнево-красного, другой - канареечного цвета. Окончив эксперимент и прикончив оба, он мечтательно признался,что крепко подумывает и, видимо в самом деле, махнет и переедет на постоянное жительство в государство Израиль. - У меня, знаете, хор-р-оший друг проживает в Рамат-Авиве, и вообще мне в Израиле форменным образом нравится.

Оказалось, что он единственный из всей компании, кто побывал там не раз. Обращаясь к рядом сидящему Балкопе, Хрунов заметил: - Какие вы тут, господа, евреи? Совсем нет. Над вами только куражились и шутили. А я, вот, захочу и буду!

Дарий дремал в углу, обложенный диванньми подушками. Он будто проваливался в сон и, вздрагивая, возвращался в застолье. Слышал, между тем, весь последний сюжет и вспомнил свой разговор с Сеймуром на детской площадке. - Вам, Федор Никанорович, - сказал он Хрунову, - боюсь, не просто превратиться в еврея. Это для тех, у кого нет выбора. Сказано же 'избранный народ'. Не путайте с избиранием в политбюро. Как дойдет дело до газовой камеры, выберут все равно того же Кичкина...

- Ну уж это, позвольте, - всполошился Кичкин, - мерси вам за комплимент!

Дарий хотел еще что-то добавить, но непонятное происходило с его глазами - лица гостей перед ним сливались и расползались; криво плыла вся комната. С трудом он поднялся на ноги, плохо слушающиеся после сидения в мягком логове; извинившись, поблагодарил хозяйку, распрощался во все стороны и, плотно за руку держа Анну, поспешил домой

.

И там он еще метался по квартире, не зная, собственно, что он хочет. Подставив табурет, забрался в нишу над входной дверью, и, разворошив собранные там отставленные вещи, выбрал старый альбом снимков из России с оторванной титульной обложкой. Уселся в столовой; начал деловито листать. Вот - он в солдатской гимнастерке в обнимку с такими же бритоголовыми, как он сам. Вот - они с Аней, висок к виску, в свадебных вензелях. Вот - их коммуналка на Маяковке - справляют Женский День; только что умер Сталин, а через месяц не станет Ильи, отца Дария. Очки и нос отца, смазанные на снимке, слабо различимы над столом под абажуром с кистями. Вот - Ирочка в детском саду; Дарий принимает курсовые проекты. А вот - парадный снимок Дария, отклеенный с институтской Доски Почета. Себя Дарий узнавал по памяти, как кого-то другого - так же, как узнавал он родственников и знакомых. Так же, как, временами, он не узнавал самого себя. Как однажды, пробегая по ГУМу, неожиданно уставился в зеркальную тумбу - в центре зала у фонтана и увидел врасплох вместо собственного - совершенно незнакомое, чужое лицо. Так и на этих старых фото он отыскивал себя больше знанием, но не чувствовал все безусловно сердцем, как чувствовал материнское, например, лицо. Его он с легкостью опознавал даже в слабом, недопроявленном пятне, на загубленном снимке. Он начинал листать альбом быстрее и быстрее, будто боялся опоздать, ища какую-то срочно нужную ему фотографию...

Анна, проходя мимо на кухню, спросила: - Перекусишь? Яблочка?

Дарий отшвырнул альбом, дотянулся назад, до им же самим утром убранного настольного зеркальца, накрытого сейчас для верности конвертом из синагоги. Плотным конвертом с лапкой ханаанской пальмы на лицевой стороне. Он схватил зеркало и решительно поднес к глазам. Из зеркала смотрел важный Дарий, такой же, как на официальном фото, - в двубортном габардиновом кителе с массой орденских планок на груди - крепкое, открытое лицо, сильные скулы, глаза глядят с отвагой, чуть насмешливо и самоуверенно. Лицо в зеркале не двигалось, только с краев поползли чернеющие пятна, как на засвечиваемом снимке, постепенно поглощая все поле зрения.

Утром в понедельник, так рано, чго Балкопа не начал еще делать свои приседания, а только еще зевал, раздался телефонный звонок.

- Хуже нет, чем звонки спозаранку, - сказал Балкопа, - это хамство чистой воды.

Звонила Ира Корш: - Дядя Соля... в общем, так...вчера папа умер...

Два конкурирующих предприятия, два похоронных дома стояли по разным сторонам шоссе. Некоторые приглашенные, ошибаясь, попадали в Бен-Арам, где было очень мило и вежливый служка радушно приглашал проходить и садиться. Только там говорили, похоже, по-арабски, пела зурна, курился сладкий синеватый дымок и хоронили какую-то девицу.

В правилъном похоронном доме 'Вайс и Сыновья', в том, что ближе к автомобильному переезду, еще и не начинали. Суетился распорядитель; и прибывающие неуверенно толкались в прихожей прежде, чем войти в положенную дверь. Было довольно морозно и зябко, так что многие группировались в очереди перед узкой туалетной дверцей, курили, вполголоса переговаривались.

- Как-то мой Элик? Успеет сегодня? Самые рабочие часы, а ему босс по часам платит.

- Покойник тебя не спросил, когда тебе удобнее?

- Я его мало знал. Это со второго этажа?

- Нет, тот был на прошлой неделе.

Стоял полумрак и застарелый тошненький дух. Душно пахли надраянные мастикой длинные темные лавки с коробами для молитвенных книг. У окна, замазанного белилами до половины, ближе к отопительной батарее, сидели Голдин и Гилдин, раскачивая ножками, не достающими до пола. Разглядывали входящих, шумно шептали: - Никаких цветов, вы с ума сошли! Жать руки не полагается. Возьмите кипеле у входа; никаких вам 'здравствуйте', никаких вам 'спасибо'...

Входящие продолжали дискуссию: - Кого-то еще беспокоят рабочие часы, меня лично никакой начальник в Белом Доме не ждет с докладом. У нас теперь один, господа, начальник - товарищ велфэр. Отсядем-ка лучше от двери, по ногам холод несет...

Однако дверь в зал совсем не выходила наружу; от уличного входа ее отделял вестибюльчик и тамбур. Это Дарий, или то,что недавно было Дарием Коршем, еще витало поблизости от своего отказавшего тела. Эманация Дария то, что сейчас, как и тысячи лет назад, гадательно определяли мифической душой в объятиях ангела смерти, реже - ангела жизни. Субстрат или субстанция такая, до сих пор необьяснимая, но и никак не покидающая воображение 'нечто', под которое, по мере умудренности, подставляют то дымок и запах, то магнетизм или плазму, - это 'нечто' плавало сейчас над покинутым своим обиталищем, теперь уже бездушной восковеющей куклой,страшно отяжелевшей, с сосудами, залитыми формальдегидом, как свинцом. Крышка гроба, изнутри обшитая белым шелком, стояла ребром между свернутьм в рулон старым ковром и ящиком со свечами. У входа на амвон сидели жена и дочь усопшего, соседи по лестничной клетке. Чем больше входило новых людей, тем заметней и горше убивалась жена, отворачивая в шаль за одну ночь постаревшее лицо, повторяя: - ...спросил меня яблочка, я только пришла с кухни, а его уже не-е-ет...