Испытание властью. Повесть и рассказы - Виктор Семенович Коробейников Страница 6

Кроме того, ходили разговоры, что у него мощные связи в штабе военного округа. Не напрасно же держат такого странного шустряка! Однажды перед началом торжественных заседаний 9 мая я с ребятами стоял на лестничной площадке у актового зала и покуривал. Вдруг послышался мелодичный звон. Мы невольно уставились на лестницу. По ней к нам поднимался офицер – красавец, в щегольском кителе, с плетенным золотым поясом, блестящими полковничьими погонами. А звук издавали десятки орденов и медалей, закрывающих его грудь. «Боже мой, – это же наш скромняга Хейфиц». Наград, как сказали бы сейчас, было навалом. Их невозможно было сосчитать.

Мы онемели от неожиданности, побросали окурки и вытянулись перед полковником. На этот раз он не шутил, а задумчиво прошел мимо, приложил руку в белой перчатке к козырьку и резко отдернул.

Мы открыли ему двери и вошли вслед за ним. В зале он остановился и, как мне показалось, властно осмотрел присутствующих, кто-то из нас захлопал в ладоши. Люди в зале стали оглядываться, вставать и подхватывать аплодисменты. Тогда Хейфиц взял микрофон и громко, но шутливо крикнул: «Вольно!» – и засмеялся широко, свободно и добродушно.

После этого пошли разговоры о том, что полковник и фронта не видал, а ошивался в тылу.

– Штаби-и-ист! Иначе откуда столько орденов? Небось, в каждый список на награды себя вписывал.

Студенты народ беспардонный, и однажды мы спросили полковника, за что он награжден. Хейфиц засмеялся и весело заговорил.

– Вы, мальчики, из строя не выходите и винтовки на землю не ложите, а то подумают, что у нас не занятия, а безобразие, а я вам буду потихоньку рассказывать.

До войны работал я учителем физики и математики. А в 40 году поступил в Ленинградское военно-инженерное училище. В июне 1941 года нас досрочно аттестовали лейтенантами – и на фронт. Сколько бы потом не получал я званий, а это принесло больше всего радости и гордости. Мы даже песенку сочинили с припевом:

Жаль только, петь пришлось недолго. На вторые сутки наш эшелон разбомбили и мы двинулись пешком. Навстречу нам, как гигантская, усталая змея, двигался нескончаемый поток отступающих частей и гражданских беженцев. Каждый день по два раза налетали немецкие самолеты – штурмовики и расстреливали обезумевших от страха, голода и усталости отступающие колонны людей. В нашей роте осталось не более трети личного состава. Надо было что-то делать для спасения людей. Нашли станковый пулемет Дегтярева и переоборудовали его для стрельбы по авиации. Никто не верил в успех, но я чертил и делал бесконечные расчеты. В 2 часа дня, как всегда, налет начался. Я встал у пулемета. Самолеты нагло летали очень низко – не более 150 метров над землей. После первой же очереди штурмовик отклонился в сторону и упал в лес. Минут через десять я расстрелял еще один самолет, кружащийся над ранее упавшим.

Это решило мою судьбу. Капитан, руководящий отступающим батальоном, назначил меня командиром пулеметной роты. В этой должности я прошел всю войну.

В дальнейшем мы довели до совершенства стрельбу по расчетной траектории. Поражали противника, находящегося за возвышенностью, стреляли через головы идущих в атаку наших солдат, не давая противнику подняться из окопов.

Он остановился посреди нашего строя и, покачиваясь на носках, с улыбкой закончил.

– Война – дело жестокое и страшное и задача командира не растеряться. Если требуется, нужно отступить, но лишь затем, чтобы потом вернуться. А вообще бывает всякое. Было, что и мы бежали. – Он так весело засмеялся и потряс головой из стороны в сторону, как бы пораженный своими воспоминаниями – Ох и бежали! Сильно бежали! И долго.

Он еще громче залился смехом превращая этим сказанное в доверительное, шутливое откровение. Потом, как всегда, назначил одного из нас «командиром» взвода, а сам шагал сзади, скромно опустив глаза. Мы любили своего полковника и в часы занятий «вылазили из кожи», выполняя команды и старательно поддерживая бравый вид.

Узнав о происшествии, он срочно приехал в полк и вызвал меня. Поселился полковник в «генеральской» палатке посреди студенческого городка. Сюда с гауптвахты меня доставили под конвоем. Дежурный офицер задержал нас, сообщив, что к полковнику пришел командир полка. Я присел на деревянную кромку ограждения. Конвоир встал рядом. Немного придя в себя, я вдруг услышал разговор внутри палатки. Звучали два голоса. Звонкий – полковника Хейфица и грустно-хрипловатый командира полка.

– Ну, и что мы будем теперь делать?

– Что делать! Аттестация на него как и на всех остальных уже ушла в штаб округа, а отправлены ли документы на подпись министру не знаю.

Дело серьезное. Все против него поднялись! Или его обвинят или дежурных по полку офицеров. А в приказе записан ответственным он.

– Даже в приказе его фамилия ? О – о, это совсем серьезно! Неужели нельзя было без этого?

Ты же сам знаешь, что нельзя. Вдруг бы с ним что – то произошло? Ошпарился там, или руку – ногу сломал и никакого приказа нет. Как попал туда? На каком основании? Видишь как!

Ну побежал бы он с ними – его бы не было. А сейчас хоть один остался. Вроде бы радоваться надо!

– Вроде бы надо, да не получается. В институте у вас это одно дело, а здесь армия. Если бы что – то другое – я бы сам все подписал, а тут групповая гибель людей. Комиссия из штаба округа вот – вот подъедет. Меня первого за штаны возьмут! Еще неизвестно чем дело кончится. Тоже не знаю, что и говорить. Да как не крутись, а документы не скроешь... Жаль, конечно. Парень хороший, но, видать, не судьба ему ходить в офицерах. Опять же подумаешь – он диплом инженера получит и на работу. А возьми нашего брата – кадровых вояк выгонят – ни профессии, ни жилья, ни пенсии. Один