Александр Куприн - Том 4. Произведения 1905-1907 Страница 61

Вот гляжу я на вас — гордые, смелые, ровные, веселые, — и горячей любовью зажигается моя душа! Ничем не стеснен наш ум, и нет преград нашим желаниям. Не знаем мы ни подчинения, ни власти, ни зависти, ни вражды, ни насилия, ни обмана. Каждый день разверзает перед нами целые бездны мировых тайн, и все радостнее познаем мы бесконечность и всесильность знания. И самая смерть уже не страшит нас, ибо уходим мы из жизни, не обезображенные уродством старости, не с диким ужасом в глазах и не с проклятием на устах, а красивые, богоподобные, улыбающиеся, и мы не цепляемся судорожно за жалкий остаток жизни, а тихо закрываем глаза, как утомленные путники. Труд наш то наслаждение. И любовь наша, освобожденная от всех цепей рабства и пошлости, — подобна любви цветов: так она свободна и прекрасна. И единственный наш господин — человеческий гений!

Друзья мои! Может быть, я говорю давно известные общие места? Но я не могу поступить иначе. Сегодня с утра я читал, не отрываясь, замечательную и ужасную книгу. Эта книга — История революций XX столетия.

Часто мне приходило в голову: не сказку ли я читаю? Такой неправдоподобной, такой чудовищной и нелепой казалась мне жизнь наших предков, отдаленных от нас девятью веками.

Порочные, грязные, зараженные болезнями, уродливые, трусливые — они были похожи на омерзительных гадов, запертых в узкую клетку. Один крал у другого кусок хлеба и уносил его в темный угол и ложился на него животом, чтобы не увидал третий. Они отнимали друг от друга жилища, леса, воду, землю и воздух. Кучи обжор и развратников, подкрепленные ханжами, обманщиками, ворами, насильниками, натравляли одну толпу пьяных рабов на другую толпу дрожащих идиотов и жили паразитами на гное общественного разложения. И земля, такая обширная и прекрасная, была тесна для людей, как темница, и душна, как склеп.

Но и тогда среди покорных вьючных животных, среди трусливых пресмыкающихся рабов вдруг подымали головы нетерпеливые гордые люди, герои с пламенными душами. Как они рождались в тот подлый, боязливый век, — я не могу понять этого! Но они выходили на площади и на перекрестки и кричали: «Да здравствует свобода!» И в то ужасное кровавое время, когда ни один частный дом не был надежным убежищем, когда насилие, истязание и убийство награждались по-царски, эти люди в своем священном безумии кричали: «Долой тиранов!»

И они обагряли своей праведной горячей кровью плиты тротуаров. Они сходили с ума в каменных мешках. Они умирали на виселицах и под расстрелом. Они отрекались добровольно от всех радостей жизни, кроме одной радости — умереть за свободную жизнь грядущего человечества.

Друзья мои! Разве вы не видите этого моста из человеческих трупов, который соединяет наше сияющее настоящее с ужасным, темным прошлым? Разве вы не чувствуете той кровавой реки, которая вынесла все человечество в просторное, сияющее море всемирного счастья?

Вечная память вам, неведомые! вам, безмолвные страдальцы! Когда вы умирали, то в прозорливых глазах ваших, устремленных в даль веков, светилась улыбка. Вы провидели нас, освобожденных, сильных, торжествующих, и в великий миг смерти посылали нам свое благословение.

Друзья мои! Пусть каждый из нас тихо, не произнеся ни слова, наедине с собственным сердцем, выпьет бокал в память этих далеких мучеников. И пусть каждый почувствует на себе их примиренный, благословляющий взгляд!..

И все выпили молча. Но женщина необычайной красоты, сидевшая рядом с оратором, вдруг прижалась головой к его груди и беззвучно заплакала. И на вопрос его о причине слез, она ответила едва слышно:

— А все-таки… как бы я хотела жить в то время… с ними… с ними…

<1905>

Счастье

Один великий царь велел привести к себе поэтов и мудрецов своей страны. и спросил он их:

— В чем счастье?

— В том, — ответил поспешно первый, — чтобы всегда видеть сияние твоего божественного лица и вечно чувствовать…

— Выколоть ему глаза, — сказал царь равнодушно. — Следующий!..

— Счастье — это власть. Ты, царь, счастлив! — вскричал второй.

Но царь возразил с горькой улыбкой:

— Однако я страдаю геморроем и не властен исцелить его. Вырвать ему ноздри, каналье. Дальше!..

— Быть богатым! — сказал, заикаясь, следующий.

Но царь ответил:

— Я богат, а вопрошаю о счастье. Довольно ли тебе слитка золота весом в твою голову?

— О царь!..

— Ты получишь его. Привяжите ему на шею слиток золота весом в его голову и бросьте этого нищего в море.

И царь крикнул нетерпеливо:

— Четвертый!

Тогда вполз на животе человек в лохмотьях, с лихорадочными глазами и забормотал:

— О премудрый! Я хочу малого! Я голоден! Сделай меня сытым, и я буду счастлив и прославлю имя твое во всей вселенной.

— Накормите его, — сказал царь брезгливо. — И, когда он умрет от объедения, придите сказать мне об этом.

И пришли также двое. Один — мощный атлет с розовым телом и низким лбом. Он сказал со вздохом:

— Счастье в творчестве.

А другой был бледный, худой поэт, на щеках которого горели красные пятна. И он сказал:

— Счастье в здоровье.

Царь же улыбнулся с горечью и произнес:

— Если бы в моей воле было переменить ваши судьбы, то через месяц ты, о поэт, молил бы богов о вдохновенье, а ты, о подобие Геркулеса, бегал бы к врачам за редукционными пилюлями. Идите оба с миром. Кто там еще?

— Смертный! — сказал гордо седьмой, украшенный цветами нарцисса. — Счастье в небытии!

— Отрубите ему голову! — молвил лениво властелин.

— Царь, о царь, помилуй! — залепетал приговоренный и стал бледнее лепестков нарцисса. — Я не то хотел сказать.

Но царь устало махнул рукой, зевнул и произнес коротко:

— Уведите его… Отрубите ему голову. Слово царя твердо, как агат.

Приходили еще многие. Один из них сказал только два слова:

— Женская любовь!..

— Хорошо, — согласился царь, — дайте ему сотню красивейших женщин и девушек моей страны. Но дайте ему также и кубок с ядом. А когда настанет время — скажите мне: я приду посмотреть на его труп.

И еще один сказал:

— Счастье в том, чтобы каждое мое желание исполнялось мгновенно.

— А что ты сейчас хочешь? — спросил лукаво царь.

— Я?

— Да. Ты.

— Царь… вопрос слишком неожидан.

— Закопать его живым в землю. Ах, и еще один мудрец? Ну, ну. Подойди поближе… Может быть, ты знаешь, в чем счастье?

Мудрец же — и он был истинный мудрец — ответил:

— Счастье в прелести человеческой мысли.

Брови у царя дрогнули, и он закричал гневно:

— Ага! Человеческая мысль! Что такое человеческая мысль?

Но мудрец — ибо он был истинный мудрец — лишь улыбнулся сострадательно и ничего не ответил.

Тогда царь велел ввергнуть его в подземную темницу, где была вечная темнота и где не было слышно ни одного звука извне. И когда через год привели к царю узника, который ослеп, оглох и едва держался на ногах, то на вопрос царя: «Что? И теперь

ты счастлив?» — мудрец ответил спокойно:

— Да, я счастлив. Сидя в тюрьме, я был и царем, и богачом, и влюбленным, и сытым, и голодным — все это давала моя мысль.

— Что же такое мысль? — воскликнул царь нетерпеливо. — Знай, что через пять минут я тебя повешу и плюну в твое проклятое лицо! Утешит ли тебя тогда твоя мысль? И где будут тогда твои мысли, которые ты расточал по земле?

Мудрец же ответил спокойно, ибо он был истинный мудрец:

— Дурак! Мысль бессмертна.

<1906>

Убийца

Говорили о теперешних событиях: о казнях и расстрелах, о заживо сожженных, об обесчещенных женщинах, об убитых стариках и детях, о нежных свободолюбивых душах, навсегда обезображенных, затоптанных в грязь мерзостью произвола и насилия.

Хозяин дома сказал:

— Как изменился масштаб жизни — страшно подумать! Давно ли? — лет пять тому назад — все русское общество волновалось и ужасалось по поводу какого-нибудь одиночного случая насилия. Городовые избили в кутузке чиновника, земский начальник арестовал приезжего студента за непочтение. А теперь! Там расстреляна целая толпа без предупреждения; там казнили по ошибке одного однофамильца вместо другого; там стреляют людей просто так себе, от нечего делать, чтобы разрядить заряд; там хватают и секут нагайками молодого человека, секут без всякого повода, для дарового развлечения солдатам и офицерам. И уже — вот! — это не возбуждает в нас «и удивления, ни переполоха. Все стало привычным…

Кто-то нервно завозился в углу дивана. Все обернулись туда, чувствуя, что этот человек сейчас заговорит, хотя не видели его. И он начал говорить тихим, преувеличенно-ровным тоном, но с такими частыми паузами между словами и с такими странными вздрагиваниями голосе, что всем стало ясно, как трудно ему сдерживать внутреннее волнение и скорбь.