Триллион долларов. В погоне за мечтой - Андреас Эшбах Страница 61

– Но ведь вы как-то ухитрились насолить им, возмутить их до такой степени?

Короткий гортанный смешок. Впрочем, особого веселья не чувствовалось.

– О да, я насолил им. Я совершил святотатство. Я осмелился предложить им забыть о своем священном долге и назначенном дне и потратить деньги на вещи, которые тогда, в 1970 году, были важны и имели смысл. Как бы там ни было, состояние составляло на тот момент более трехсот миллиардов долларов, и, если бы их вложили в развитие альтернативных источников энергии, защиту используемых в сельском хозяйстве земель от эрозии и в программы по ограничению рождаемости, можно было бы предотвратить многие беды, из-за которых нынешняя ситуация приводит в такое отчаяние.

– Вакки отзываются о вас так плохо только потому, что вы предложили им это?

– Я разработал для них комплексный план. Такова моя натура. Если уж я делаю, то с полной самоотдачей. Для Вакки все, наверное, выглядело так, как будто я собираюсь забрать деньги себе. – Маккейн издал недовольный вздох. – Столько времени потрачено впустую, столько драгоценного времени, и все из-за упрямства Вакки! Тогда можно было совершить многое, но нет, они непременно желали дождаться назначенного дня. Каждый день вымирал вид. Каждый день погибали от голода тысячи безвинных людей, но у этих адвокатов в голове был только суеверный обет.

В ту ночь он не мог уснуть. Лежал без сна, смотрел на телефон, казалось, светящийся в темноте, и снова вспоминал Пола Зигеля. Обрушившийся дом на улице, где его родители торговали часами. В теплые дни они встречались здесь. Они могли часами сидеть на пыльных остатках стены, болтать ногами, наблюдать за прохожими и говорить обо всем на свете. Иногда они делали там уроки, разложив тетради на покрытом трещинами бетоне и остатках кафеля на полу. Зигель всегда помогал ему, мог объяснить все на свете лучше любого учителя – будь то гражданская война, тригонометрия или то, что хотел сказать Сэлинджер своим «Над пропастью во ржи». Вот только о девушках они примерно одинаково ничего не знали. И тогда Джон рассказывал то, что узнал от Лино, и они обсуждали это с красными от стыда ушами.

Это было целую вечность назад. А телефон цвета слоновой кости продолжал сверкать.

Может быть, втайне Пол завидовал ему. Его богатству, свалившемуся на него просто так. Без получения стипендии для одаренных студентов. Без бесконечных ночей над книгами, без бесконечных часов экзаменов. Может быть, поэтому он так и не объявился.

Джон протянул руку, застыл на миг, прежде чем коснуться трубки. Интересно, который в Нью-Йорке час? Ранний вечер. Пожалуй, даже слишком рано, но он может начитать ему хотя бы сообщение на пленку. Он вынул список с адресами из ящика стола и набрал номер Пола.

Но автоответчик не сработал. Такой телефонный номер, сообщил приветливый женский автоматический голос, больше не обслуживается.

– Signora Sofia! Caffé, per favore! E presto![41]

Это раздалось из кухни. Если не считать итальянского языка, то похоже на голос Марвина. Джон остановился на нижней ступеньке лестницы и задумался, положив руку на перила, хочется ли ему сталкиваться со своим гостем. Нет, вообще-то нет. Но сейчас настало время упорядочить некоторые вещи в жизни, и, быть может, не такая уж и плохая идея – начать с Марвина. Он собрался с силами и открыл стального цвета дверь, ведущую в кухню.

Марвин сидел у ближайшего к нему края большого стола. Он упросил Софию приготовить ему на завтрак оригинальные блинчики по-американски и как раз топил их в кленовом сиропе. София наливала ему кофе с почти убийственным выражением лица.

– Доброе утро, господин секретарь, – произнес Джон, подходя к спинке стула с другой стороны стола. – Давно не виделись.

Марвин поднял голову, уплетая завтрак за обе щеки.

– Привет, большой босс, – произнес он, изо рта у него выпало несколько крошек, чего он явно не заметил. Указал приглашающим жестом на стулья. – Садись же.

Джон и не подумал отреагировать на тот факт, что ему предлагали присесть в собственном доме.

– Можно поинтересоваться, где ты пропадал в последнее время?

Марвин проглотил то, что было у него во рту, взмахнул руками.

– То там, то сям… Константина – просто чертовка, скажу я тебе. Прямо ненасытная баба. Было просто необходимо срочно и спокойно подкрепиться, понимаешь?

– Джереми говорил, что она звонила сюда и хотела поговорить с тобой. Так что вряд ли ты был с ней все время.

– Эй, она же не единственная женщина в Италии, да? – Он откинулся назад, небрежно положил руку на спинку стула и усмехнулся. – Чувак, если бы я знал, как музыканты могут восхищаться тобой только потому, что ты приехал из Нью-Йорка, я давно уже прискакал бы сюда. Это полный отпад, представляешь? Я купил себе бас с первой зарплаты – этот «Штейнбергер», офигенный прибор, скажу я тебе, – и немного поиграл тут. Просто гениально. Одна цыпочка встречалась с парнем, ну чисто итальянским кузеном Джона Бон Джови, так она бросила его только потому, что запала на мой нью-йоркский акцент, прикинь?

Джон решил ничего не прикидывать.

– При словах «первая зарплата» мне вспомнилось, – подчеркнуто холодно заявил он, – что в библиотеке все еще полно нераспакованных ящиков с книгами, а полок что-то не видать.

Марвин бросил на него презрительный взгляд, потянулся к бутылке с кленовым сиропом и налил золотисто-желтой жидкости на очередной блин.

– Честно говоря, я не предполагал, что придется вкалывать. Я думал, что это соглашение между приятелями, одному из которых повезло, и он позволяет другому немного поучаствовать в этом.

– Вначале я тоже думал о чем-то подобном, но это было ошибкой. Я не могу платить тебе за ничегонеделание, поскольку тем самым я наказываю людей, которые по-настоящему честно работают на меня.

Что-то настороженное появилось во взгляде Марвина.

– Эй, чувак, я приютил тебя, когда Сара выставила тебя вон, делился с тобой травкой и пивом. Похоже, это быстро забывается.

«Он так хорошо знает, на что нужно давить», – подумал Джон, чувствуя, как внутри него растет раздражение. Все представлялось ему проще. И к раздражению примешивалась нерешительность; если он не может разобраться даже с этой проблемой, как он собирается совладать с проблемами целого мира?

– Я не забыл об этом, – ответил он. – Но нам нужно найти решение. Я не могу считать тебя служащим.

Марвин затолкал себе в рот блин, словно опасался, что его отнимут, и, продолжая жевать, стал смотреть на него. Просто смотреть. С ума сойти.

– Я мог бы оказать тебе помощь для старта, – наконец предложил Джон, когда уже не смог выносить этого. – Единоразовое пособие, на котором ты построишь свое существование.

Марвин склонил голову. Джон сжал губы. Больше он не скажет ни слова.

– Окей, – наконец произнес Марвин. – Миллион долларов.

Джон изо всех сил сжал челюсти и покачал головой.

– Исключено. Максимум сто тысяч.

– Что-то ты мелочишься. Или это богатство влияет?

– Сто тысяч, ты соглашаешься и выметаешься отсюда сегодня же. – Джон набрал побольше воздуха в легкие. – Одна из твоих многочисленных поклонниц наверняка приютит тебя.

Марвин закрыл глаза и принялся дергать струны воображаемого баса. Промычал неразборчивую мелодию и заявил:

– Я все равно собирался начать карьеру в итальянском музыкальном бизнесе. Я как раз познакомился тут с одним, у него есть студия, он знает кучу продюсеров, крутой тип, кстати. Не считая того, что он дерьмово говорит по-английски, ну да ладно. Но я мог бы основать группу. Насрать на Нью-Йорк, он мне осточертел. – Он снова открыл глаза. – Сто тысяч долларов и билет до Нью-Йорка, чтобы я мог забрать свои песни и кое-какие пожитки. И ты от меня избавишься.

Джон посмотрел на него. В голове было пусто, словно выметено.

– И эй, билет в первый класс, если это не слишком, конечно.

– Договорились, – сказал Джон, прежде чем Марвин придумал что-нибудь еще.

Из окна незаконченной библиотеки, откуда был виден подъезд к дому, можно было наблюдать, как час спустя Марвин с большим рюкзаком сел в такси; в кармане у него был чек на сто пять тысяч долларов и миллион лир наличными. Когда такси выехало на улицу и скрылось за воротами, Джон с облегчением вздохнул.

С этим справились. Не самый геройский поступок, но он совершен.

И теперь, когда первая кровь окропила