Петр Краснов - Выпашь Страница 62

Он выбрался в чистую степь и припустил, сколько позволяли силы его измученного коня, в просторы пустыни. Еще было темно и на востоке не загоралась заря. За ним увязалось четверо солдат. Погоня…

Петрик не испугался ее. Надо только уйти подальше от главной массы красноармейцев, а с этими он справится. Всегда в стволе его большого браунинга найдется последняя пуля для него. Живым он не дастся.

Догонявшие его были близко, и кто-то от них крикнул Петрику дружески:

— Товарищ… Вы не до товарища Лисовского?

— Эге… До него до самого, — сквозь зубы процедил Петрик. Он придержал лошадь: все равно не уйти ему от них. У них по скоку лошадей было видно, — кони много добрей лошади Петрика. Надо было пускаться на хитрость.

Из-под свалявшейся серой обшитой собачьим мехом китайской шапки Петрика грязными клочьями выбивались поседевшие волосы. Лицо было чугунно-серым от загара, мороза и лишений, и было покрыто густым слоем лессовой пыли. Принять его за черного гусара атамановца было мудрено. Он более походил на большевика красноармейца.

Петрик вгляделся в нагнавших его красноармейцев. Простые серые мужицкие лица были у них. Двое были в солдатских и довольно свежих шинелях без погон, но с сохранившимися петлицами. Петрик сразу заметил: петлицы были, как в их Лейб-Мариенбургском полку: черные с желтыми кантами. Это его не удивило. Здесь такие могли быть от амурских казаков. Овечьи покорные глаза смотрели на него без всякой злобы.

Другие двое, должно быть, были из «партизан». Они были в крестьянской хорошей одежде и мешковато сидели на лошадях.

Теперь все они ехали тропотливым шагом, каким ездят по степи обыкновенно киргизы.

— Я, было, думал, — Васька Мукленок, — да, видать, ошибся… — сказал ехавший рядом с Петриком красноармеец в солдатской шинели.

— А бегут, бают, Колчаковские-то войска, — сказал другой. — Далеко за Омск отогнали. Вся земля под советской властью будет, паря. Во-о…

— Здорово и товарищ Гай атамановцев накрыл.

— До-бы-чи… — протянул первый.

— Нам не поделят.

— Товарищ Гай своих не забудет.

— Не жалуюсь. А кабы и пожалился — какая польза?

Кругом была тихая, молчаливая, немая степь. Звезды еще мигали в небе. Луна скрылась. Петрик был спокоен. Он владел собою. Главное, сейчас молчать. Ждать и слушать, что дальше будет. Как-то успокоительно на Петрика действовало то, что на тех, кто были в солдатских шинелях, были петлицы его родного полка. На востоке серело небо. Звезды там погасли, и в этом нарождающемся дне было нечто, что давало Петрику надежды на какой-то исход. Кудумцев был прав: России нигде не было, так не все ли равно, куда теперь ехать? Только не к большевикам, конечно.

До смерти еще, может быть, и не так близко. Петрик был уже готов принять смерть, и эта отсрочка придала ему силы и веру, что, может быть, и чудо будет. А эти петлицы родного ему полка разве не были уже чудом?

— Я и то гляжу, — сказал опять солдат с черными петлицами, вглядываясь в Петрика. — Вы к Лисовскому едете, а не его отряда. У него форменно все… По-драгунски…

Вы от товарища Гая?

Другой солдат заехал с другой стороны Петрика и сказал сквозь насмешливую улыбку:

— У его и волоса по коммунии — длинные отпущены. А поседел, товарищ. Тоже, поди, забо-оты… Где зимовать-то придется. Без работы-то одуреешь насовсем: мается кругом народ. А пойми: зачем и за что? Никто не поймет и никто того не знает.

В их голосах была какая-то тоска безнадежности. Не наступившее еще утро так действовало на Петрика, бледный едва брежжущий рассвет, или необычность и опасность его положения, но Петрику в голосах, утренних, не проспавшихся хриповатых слышалось что-то особенное, точно люди бредили и говорили во сне. Да и все было так необычно в серой пустыне, где обледенелые стояли сухие травы и где, кроме этих сонных голосов, не было ни одного звука.

— А ладные ребята эти самые Кудумцовы, — сказал солдат.

— Он, Кудумцев-то, понимает народ и жалеет. Кадровый офицер, сказывают, — сказал другой.

— Анненковские атамановцы тоже ничего люди. Гулять могут.

— Не все одно — что и большак…

— Да-а… А что?

— Что… Все одно всех укоротят.

— Когда?

— Когда?.. Порядок придет когда-нибудь. Всем одна тогда дорога будет. Эх, невеселая то будет дорога!

Наступило долгое и тяжелое молчание. Люди сидели, понурившись, в седлах и так же понуро шли мелкие киргизские их лошадки.

Х

Петрик понял, что дальше молчать невозможно. Надо было тоже что-нибудь сказать.

Если бы он курил, было бы хорошо попросить прикурить. Это было так естественно.

Он ничего не боялся. Было так легко приотстать на два, три шага и из револьвера, без ошибки, положить выстрелами в затылок всех четырех. Это было бы минутное дело. Но вот офицерская совесть заговорила в нем, и был ее голос громче голоса самосохранения. За что, собственно, он убьет этих простых людей, которые и сами не понимают, зачем они пошли с большевиками? Это убийство было так противно, что, едучи немного позади красноармейцев, Петрик и не думал их убивать. А между тем, что-нибудь надо было предпринимать. Вдали, верстах в двух, в розовых туманах рассвета показались маленькие хаты, окруженные кружевом голых ветвей яблонь и абрикосов таранчинских садов.

Петрик смотрел на солдатские спины. У каждого за спиной на бедре висела на тесьмяной портупее овальная алюминиевая фляга. Эти фляги привлекли внимание Петрика. Это были старые интендантские фляги, так хорошо знакомые Петрику по всей его службе. Теперь было уже совсем светло. Петрик увидал полустертые буквы так хорошо знакомого ему клейма. "63 Л. Мар. др. П." И Петрик уже не мог больше молчать. Как ни рискованно было ему приступить к расспросам, но Петрик должен был узнать, откуда были эти люди и откуда у них могли быть фляги с его родным полковым клеймом?

— А что, товарищ, — сказал Петрик, опять равняясь с красноармейцами, — водица в фляге найдется?

— Пожалуй, что и найдется, — охотно отозвался солдат, подавая флягу.

— Ладная у тебя фляга. Почитай, довоенная.

— Маринбурхская у меня фляга. Вот какая у меня фляга! Еще своего полка. При бароне нам выдавали.

— При каком бароне? — с трудом сдерживая волнение, спросил Петрик.

— Вот уж фамилию, прости, запамятовал. Очень уже мудреная потому хфамилия. Так что даже, паря, и не выговоришь. Его у нас офицера больше «отой-то» звали.

Петрик пил из фляги солоноватую невкусную воду. Ему нужно было скрыть все более и более овладевавшее им волнение.

— Что же, — сказал он совершенно безразличным голосом. — Много у товарища Лисовского Мариенбургских-то этих самых?

— Не так чтобы много, однако, со взвод наберется. Он и сам тоже Маринбурхский, только давношний, из запаса. Крепкий мужик. Хозяйственный. И начальник. Дай Бог всякому…

— Вот и поди, — сказал другой, доверительно наклоняясь к самому уху Петрика, — Пойми ты этих-то большаков, что за люди. Вот простого солдата, толкового солдата, назначили за начальника отряда. Так оно и должно быть, если это народная власть.

А вот поди ж ты, при ем, значить, комиссар. И Лисовский, значит, без того комиссара ничего приказать даже не может.

— А комиссар тот, самый что есть жид, — сказал один из мужиков партизан.

— Просто сказать, жиденыш, самый обыкновенный и гадкий.

— А какая власть ему дадена, прости Господи! — у царя такой власти не было.

Вот и скажи: народная власть!

— Не все одно, — недовольным голосом сказал солдат. — Значит так надобно большакам.

Петрик ехал и думал: "прав был Кудумцев, когда говорил ему, что потому не пошел с большевиками, что при них есть то самое «хи-хи-хи», что толкает народ на всяческие гнусности". Но теперь Петрик не сомневался, что тот Лисовский, к кому направляла его судьба, — вестовой его, с кем он был в Офицерской Кавалерийской школе, при ком выиграл приз на Красносельских скачках, с кем он прожил почти четыре года одною жизнью и кого, казалось, так хорошо знал.

Желтое солнце всходило спереди и слева. Длинные тени бежали по сухой траве от всадников. Все кругом заголубело и становилось прозрачным — и совсем недалеко миражом маячили маленькие хатки кишлака с плоскими земляными крышами. Петрик ехал смело и бодро. Усталость безсонной ночи куда-то пропала. Было интересно посмотреть, как все это обернется и кто сильнее для Лисовского: жид комиссар, или его старый офицер, почти друг его и благодетель.

Жердяная калитка в огороже кишлака была повалена, и они свободно въехали в крепко спящий утренним тяжелым сном кишлак. Хаток двадцать вытянулось по одну сторону дороги. Обыкновенные таранчинские, очень бедные хаты, сделанные из земли с соломой, с плоскими крышами, накрытыми землею и поросшими сухими травами.