Гарвардская площадь - Андре Асиман Страница 62

– С обеих сторон?

– У обоих дедушек и обеих бабушек.

Что я вчера ел на ужин?

Я ответил: «Мэзон Робер», как будто это подходило в качестве объяснения.

Повисло длительное молчание.

– Я правильно подозреваю, что будет дальше? – осведомился я наконец.

Он покусал нижнюю губу и спросил:

– Вы что имеете в виду?

– Резать придется? – осведомился я.

Он оценил мою шутку.

– Ну, мы не употребляем слова «резать». В словаре множество куда менее пугающих слов, но если говорить коротко, то, скорее всего, да.

Срочности в операции не было. Но мне предписывалось соблюдать диету. Избегать жиров, спиртного, кофе. А пока они возьмут еще несколько анализов, а мне нужно лежать в постели и поглощать безвкусную пищу, которую здесь дают бесплатно.

– Можно задать один вопрос? – прервал я наконец молчание.

– Больно не будет, – ответил он. Похоже, все задавали один и тот же вопрос.

– Я не о том хотел спросить.

– Ну?

– Сколько мне после операции нельзя будет заниматься сексом?

Он улыбнулся.

– Вы после операции будете довольно квелым. – Чтобы стало понятнее, он уронил голову на грудь.

Я никому не позвонил. Хотелось побыть одному. Стыдно было за эту стариковскую болячку. Хуже, пожалуй, только лихорадка или подагра. Около двух часов дня в дверь робко постучали. Эллисон. Как, господи, она меня разыскала? У меня телефон не отвечал. Она звонила все утро. Чем мучиться мыслью, что я не хочу ее видеть или провел ночь с кем-то еще, она сразу вообразила себе худшее и позвонила в больницу. Какая невероятная вера в себя, в людей, в силу истины и искренности. Я бы на ее месте прежде всего подумал, что я исчез – или того хлеще: сбежал с двадцаткой ее папаши. Вот бы все люди были такими, как она, думали бы так же – с Земли исчезла бы вся неприятная рябь.

Она села возле кровати, мы поговорили. Она держала мою руку. Кстати, у нее неприятные новости. Какие? Хламидия.

– Не от… – начал было я.

– Нет, от меня, – уточнила она.

– Выходит, теперь и у меня тоже?

Да.

Хорошая новость заключалась в том, что ее родителям я понравился. Показался забавным. Им понравилось, как я сетую, что в «Мэзон Робер» нет ножей для рыбы. С них станется такое подметить.

Ближе к полудню в палату забрела парочка студентов, потом несколько преподавателей, коллег. Заскочил меня поприветствовать профессор Ллойд-Гревиль. Он, знамо, тоже обо всем прослышал. Потом – все мои подопечные со второго курса. В палату набилось человек шестнадцать, пришли больничные сотрудники, сказали, что слишком шумно и курить никому нельзя.

– Я же курю, – возразил я.

– Ну вам можно, а больше никому нельзя. Да и вам, кстати, не следует.

Явилась миссис Ллойд-Гревиль с горшочком вербены из своего сада и коробкой шоколадных конфет. «Не для вас, понятное дело, а для ваших гостей». Коробка была двуслойная, между слоями лежал лист прозрачного пергамента с указанием изысканных ингредиентов столь же изысканного ассортимента. Коробка пошла гулять по набитой комнате – и тут наконец произошло непредставимое. Вошел Калаж с тремя порножурналами. Мне захотелось нырнуть под одеяло. В половине девятого – время для посещения давно закончилось – раздался громкий женский голос. Пришла Зейнаб, до которой новость долетела по сарафанному радио на Гарвардской площади. Через несколько минут – Абдул-Маджиб, старый иракец, посудомойщик с кухни Лоуэлл-Хауса, – тоже, мол, решил ко мне наведаться. Я его не видел с весеннего семестра.

И вот я лежу в постели, беспомощный и обездвиженный, посреди вселенной, где столь хитроумно возведенные мною внутренние перегородки обрушились начисто.

Калаж и Эллисон, мои студенты, заведующий кафедрой, Чербакофф, вошедший на мягких кошачьих лапах, Зейнаб-официантка, мои коллеги – все, карьеристы и подонки, сошлись вместе, точно в фильме Феллини или на пикнике на Кейп-Код.

Я знал, что, за исключением тех из присутствовавших, кому, чтобы оказаться в Америке, пришлось перекроить свои жизни и переиначить свою сущность, очень немногие смогут понять, что человек не является чем-то одним, неизменным, что, подобно луне, каждый из нас так же многолик, как и все окружающие нас люди. Расстроится ли Эллисон, узнав, что человек, которым я становлюсь рядом с Зейнаб, не может быть тем же, кем я становлюсь рядом с ней, и что именно в этом и заключается мое невысказанное стремление не сводить ее с Калажем – потому что ему я показал куда больше этих ликов, чем те один-два, которыми мне было не зазорно поделиться с ней?

Я видел, что Эллисон чувствует себя не в своей тарелке. Она сидела на стуле в углу, молчаливая, отрешенная, и дожидалась, когда все уйдут: не понимала, кем ей следует предстать, моей студенткой или подружкой. Калаж, который, похоже, явился в убеждении, что застанет меня одного, прислонился к одной из стенок в своей камуфляжной куртке, в берете, с разбойничьей ухмылкой и тремя порножурналами, свернутыми в трубочку и похожими на пало-дель-льювию, подобранную по ходу партизанской вылазки в амазонские джунгли. Не зная правды, можно было подумать, что перед вами иностранец, получивший стипендию в какой-то стране третьего мира, который по ночам подрабатывает в столовке для бедных.

Он уже поставил одного из моих студентов на место, заявив, что терпеть не может маркиза де Сада. Другому поведал, что все американские писатели – этакие рок-н-ролльные фигляры, включая и тех, которых он не читал и читать не собирается, а закруглил он свою припозднившуюся sotto voce перестрелку с глушителем, напомнив