Вторая жена - Луиза Мэй Страница 62

Он спокоен, и это хорошо. Он не говорит, когда именно это должно произойти, и она не знает, сколько у нее времени. Может, он и сам этого не знает, но она предупреждена.

У нее появляется ощущение, что жизнь усложняется. Что в ней теперь гораздо больше подводных камней, которых она должна избегать, ответов, которые надо угадывать, и трюков, которые все сложнее и сложнее исполнять, и при этом она получает от него все меньше и меньше указаний. Она противится и упирается, как глупая собака, не понимающая, чего от нее хотят.

Сандрина не отвечает и тем более не возражает. Это покорное молчание его удовлетворяет, он гладит ее по спине. Значит, все хорошо.

20

В пятницу вечером он не приходит домой, и Сандрина усеивает свою грудь мелкими ранками. Всегда найдется, в чем покопаться, что почистить; целый час она выдирает крохотные, почти невидимые волоски, разбежавшиеся по нежной коже груди, расковыривает подозрительные поры иголкой, которую стащила из запаса Каролины. Она причиняет себе боль и злится на себя за это, но ее пальцы не останавливаются, пока кожа не становится изуродованной, отталкивающей. Зато теперь у него есть отличная причина ходить на сторону и совать свой член, куда ему приспичит. По меньшей мере теперь она в самом деле омерзительна, и для его измен есть основание.

Когда ей наконец удается себя остановить, она выбрасывает иголку в мусорку, садится на пол и плачет. Нет пощады, нет оправдания и нет утешения. Достает заживляющий крем и просит у себя прощения. Молит о каком-то неопределенном прощении у какого-то неопределенного существа. Ей очень жаль, что она превратила себя в поле битвы. Идет в постель и ложится в пустом доме, чье молчание напрягает. Она к этому так и не привыкла. Но его нет, так же как и новостей от полицейских, нет и их машины на улице. Устройство для вызова по-прежнему лежит в кармане брюк, аккуратно сложенных на стуле у изножья кровати. Может быть, его уже отключили, но в любом случае она им не воспользуется. Потому что все хорошо. Все плохо, но все хорошо.

Он вернулся на следующий день и принес с собой запах секса с другой женщиной. Запах падали.

Сандрина непроизвольно поморщилась, и он воспринял это как упрек.

Она не произнесла ни слова, только сморщила нос. Он не закричал на нее – просто размахнулся и ударил ее по лицу. Трижды. Очень сильно. Она согнулась пополам и упала на пол. Все очень просто. Теперь только так. Новые правила. Она должна их запомнить.

«Я сама виновата. Я держалась слишком прямо. Была непочтительна», – думает Сандрина. Она все еще лежит, потому что не знает, имеет ли право подняться. В кармане спрятано устройство для вызова, оно давит на складку в паху, но Сандрина не прикасается к кнопке. Сморщив нос, она получила три удара в лицо. Кто знает, что будет, если она нажмет на кнопку. Если придут полицейские. Или не придут.

Он выходит из душа, помогает ей подняться и просит прощения. Говорит, что хотел бы сводить ее на обед в ресторан, но в таком виде она не может пойти, потому что от нее плохо пахнет. «Надо помыться, а там будет видно, как мы поступим, хорошо? Но сначала мы с тобой кое-что сделаем…» Он говорит с ней чуть ли не ласково.

Сандрина идет на второй этаж и раздевается. Она помылась вчера вечером, но он прав: от нее воняет. Она слишком сильно испугалась, когда он ее ударил, и от нее воняет.

С отстраненным любопытством она нюхает свою одежду. Это она и не она, это новая версия ее запаха, потому что и страх был другим, новым. Может быть, в ответ на неизведанное ее тело всякий раз будет исторгать из себя другой пот и другой запах.

Господин Ланглуа никогда прежде так ее не бил. Раньше он толкал, припечатывал ее к стене, иногда таскал за волосы, но никогда не бил вот так, прямо в лицо, три удара подряд в одно и то же место, и в ванной комнате она долго глядит в зеркало на свою постепенно распухающую щеку. Маленький сосуд лопнул в левом глазу, глазное яблоко покраснело; она повторяет про себя: яблоко, яблоко, яблоко, яблоко… Он трижды ударил ее в лицо, с левой стороны.

Она надевает джинсы, блузку, черный жилет; это те вещи, которые ей нравятся, те, что защищают ее, это ее доспехи, ее броня.

Спускается вниз одетая, но без макияжа. Нет такого способа, который сумел бы скрыть ее щеку, разве что отсечь ее ударом ножа – вот выход из положения, очень похожий на тот, что сделала сводная сестра в страшной волшебной сказке: та отрезала себе большой палец на ноге, чтобы влезть в хрустальную туфельку.

Завидев ее, он ставит матч на паузу и идет ей навстречу с распахнутыми руками, губы дрожат.

– О, о, Сандрина, любовь моя, любовь моя, ты только посмотри…

Мужчина, который плачет, заключает ее в объятия. Она напрягается – ей ненавистно мгновение, когда плачущий мужчина вытаскивает ее из кокона, в котором она укрылась; она далеко, в другом месте, а он притягивает ее к себе, вытаскивает туда, где ей плохо и стыдно, здесь и сейчас. Он гладит ее по спине, по лицу и шее, он плачет у нее на плече, и она чувствует, как намокает ее чистая блузка. Затем он увлекает ее на диван и силой усаживает, чтобы поплакать с удобством в свое удовольствие.

Сандрина больше не противится – горячность мужчины, который плачет, согревает ее. Она снова здесь, с ним, а он садится на пол рядом с диваном, прижимается лицом к ее коленям, гладит их, целует; он сожалеет, умоляет, он раскаивается, лицо его искажено от слез.

Конечно же, они никуда не идут – ей нельзя показаться на людях. Он приносит завернутые в салфетку кубики льда, чтобы она приложила их к щеке, и едет в японский ресторан за суши. Она смотрит на привезенную им еду и спрашивает себя: не проверка ли это? Не догадался ли он о крошке, не хочет ли вынудить ее признаться?

Ей не хочется вспоминать, но она вспоминает. О том, что сказала полицейская. Что часто насилие становится еще более тяжким с появлением ребенка. Что мужчинами-собственниками движет не любовь, а