Николай Гоголь - Том 14. Письма 1848-1852 Страница 63

Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья. И проснувшись, сел в углу на лавке и начал натачивать новую выменянную им турецкую саблю. А пани Катерина принялась вышивать[747] золотом шелковый рушник. Вдруг вошел Катеринин отец рассержен, как будто только что бился с кем-нибудь, приступил к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина, что[748] она так поздно воротилась домой.[749]

«Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать: не жена, а муж отвечает, — у нас уже так водится: не погневай<ся>», говорил <он>, не оставляя своего <дела>. «Может, в иных неверных[750] землях этого не бывает, я не знаю».

Старый отец нахмурился и что<-то> дикое выпрыгнуло у него из-под бровей. «Так я тебя спрашиваю», сказал, прикусывая усы: «зачем ты отлучался вчера на весь день из дому и так поздно приехал?»

«А вот это дело, дорогой тесть![751] На это я тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы носят.[752] Знаю в походах<?> как сидеть, умею[753] держать в руках и саблю острую, еще кое-что и сумею раз… Умею никому и ответа не отдавать, что делаю».

«Я вижу, Данило, что желаешь ссоры между нами. Разве я не в праве подумать, что <ты> ходил куда-нибудь на худое дело, когда не хочешь сказать?»

«Думай, думай себе ты что хочешь», сказал Данило: «думаю и я себе. Слава богу, не в одном бесчестном деле не был, всегда стоял за веру православную и отчизну, не так <как> по крайней мере иные бродяги таскаются бог знает <где>, и когда верные бьются на смерть, [а после] нагрянут убирать не ими посеянное жито и даже на униатов похожи: не заглянут в божью церковь. Таких бы нужно допроситься порядком, где они таскаются».

«Э, козак! Знаешь ли ты, я плохо[754] стреляю: только всего за сто сажень пуля моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаются кусочки, немногим мельче круп, из которых варят кашу».

«Я готов», сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздух саблею, как <буд>то знал, на <?> что выточи<л>.

«Данило!» закричала громко Катерина, ухвативши его[755] за руку и повиснув на ней: «вспомни, безумный, погляди, на кого ты подымаешь руку. Батько, твои волосы белы, как снег, а ты[756] разгорелся, как неразумный хлопец».

«Жена!» крикнул грозно пан Данило: «ты знаешь, я не люблю этого: ведай[757] свое бабское дело». Сабли страшно звукнули, железо рубило железо,[758] козаки будто пылью себя обсыпали[759] искрами.[760] С плачем ушла Катерина в свою… <?> светлицу и кинулась на перину, покрыла себя подушкою, чтобы не слышать страшных сабельных ударов. Только напрасно… <?>: лихо бились козаки, чтобы можно было заглушить их сабельные удары; при каждом звуке сердце козацкое хотело разорваться на части,[761] [будто] по всему ее белому телу проходило: тук, тук. «Нет, не вытерплю, не вытерплю,[762] может уже алая кровь бьет[763] ключом из белого тела. Может теперь изнемогает мой милый, а я лежу тут», и вся бледная, едва переводя дух, вышла Катерина. Ровно и страшно бились: ни тот, ни другой не одолевает. Вот наступает Катеринин отец, подается пан Данило. Вот наступает пан Данило, подается суровый отец, и опять наравне. Кипит от гнева тот и другой. Вот разо <?> с разгону, ух, как страшно! и обе <сабли> разломались пополам. Стеня, отлетели в сторону клинья. «Благодарю тебя, боже», сказала[764] Катерина и вскрикнула снова: козаки взялись за мушкеты. Поправили ремни, взвели курки. Выстрелил пан Данило, не попал. Прицелил<ся> отец: он стар, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загремел. Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкого жупана. «Нет!» закричал Данило: «я не продам так дешево себя.[765] Не левая рука, а правая атаман.[766] Висит у меня на стене турецкий пистолет, еще ни разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай со стены, старый товарищ! Покажи услугу другу!» Поднял[767] руку Данило достать пистол<ет>. «Данило!» закричала в отчаянии, схвативши руку и кинувшись ему в ноги, Катерина: «не для себя молю: мне один[768] конец:[769] та недостойная жена, которая живет после своего мужа. Днепр — холодная [водица] днепровская — мне будет могила. Но погляди на сына, погляди <на> сына! Данило, Данило, погляди на сына! Кто пригреет бедного, кто приголубит его?[770] Кто выучит его летать на вороном коне, биться за волю и землю<?>,[771] пить и гулять по-козацки? Данило, зачем ты отворачиваешь лицо свое? Пропадай, сын, пропадай: тебя не хочет знать отец твой. Я теперь знаю тебя: ты — зверь, а не человек; у тебя волчье сердце и душа лукавой гадины.[772] О! я думала, что у тебя капля жалости есть, что в твоем камен<ном> теле человечьи чувства горят. Безумно же <я> ошиблась! Тебе это радость принесет, твои кости станут танцовать в гробе с веселья, когда услышат, как нечестивые звери-ляхи кинут в пламя твоего сына,[773] когда сын твой[774] будет кричать под ножами и окропом <1 нрзб.> Я знаю, ты рад с гроба встать и раздувать шапками огонь, взвившийся под ним.

«Постой, Катерина! Ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя. Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны. Как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатной шапочкой на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем прошлое между нами. Что сделал неправого перед тобой — винюсь.[775] Прошу прощения![776] Что же ты не даешь руки так, как это<?> делают козаки: они брали <1 нрзб.>, а когда мирятся — мирятся: всё пляшет на радость!» говорил он отцу, который[777] стоял на одном месте, не выражая на лице своем ни гнева, ни примиренья. «Отец!» — говорила[778] Катерина, обняв и поцеловав его: «не будь неумолим, прости Данила: он[779] не огорчит больше тебя»… «Для тебя только, моя дочь, прощаю», отвечал <он>, поцеловав ее и блеснув чудно очами.[780] Катерина вздрогнула: чуден показался ей его поцелуй и непонятный огонь[781] очей и всё. Как-то задумалась она, облокотясь на стол, на котором перевязывал свою раненую руку пан Данило, передумывая, что худо и не по-козацки сделал, просивши прощенья, не будучи сам ни в чем виновен.

Блеснул день, но не солнечный; небо хмурилось, тонкий дождь сеялся на луга, на леса, на широкий Днепр. Проснулась[782] пани Катерина, но нерадостна;[783] очи заплаканы и вся она смутна и неспокойна. «Муж мой милый, мой дорогой, чудный сон мне снился».

«Какой сон, моя люба[784] пани Катерина?»

«Снилось мне — чудно, право, кажется: как будто виделось наяву и еще больше, чем виделось. Снилось мне, что будто отец мой — тот самый урод, которого мы видели на свадьбе у есаула… Но прошу тебя, не верь сну! Каких глупостей не приснится человеку,[785] когда он спит. Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась,[786] от каждого слова его стонали мои жилы. А если бы ты услышал, что он говорил такое…»

«Что же он говорил, моя золотая[787] Катерина?»

«Говорил: ты посмотри на меня, Катерина. Я хорош, люди напрасно говорят, что я дурен. Я буду тебе славным мужем. Посмотри, как я поглядываю очами. Тут навел он на меня огненные очи… я вскрикнула и проснулась».

«Чуден сон твой, пани Катерина, еще чуднее будет верить ему. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно. Чуть ли не ляхи стали выглядывать. Мне Горобец прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится. Я и без него не сплю. Хлопцы мои в эту[788] [ночь посрубили] двенадцать[789] засеков.[790] Посполитство будем свистать[791] свинцовыми сливами, а шляхтич<и> потанцуют и от батог<ов>.[792]

«А отец не знает об этом?»

«Сидит у меня на шее твой отец! Я до сих пор разгадать его не могу. Много верно он грехов наделал в чужой земле! Что же в самом деле за причина, что сколько [живет] уж[793] — больше месяца есть, и хоть <бы> раз разве<се>лился, как добрый козак: не захотел выпить меду… Слышишь, Катерина, не захотел меду, который <я> вытрусил у брестовских жидов. Ей, хлопец!» крикнул пан Данило, хлопнув в ладоши и свистнув молодецким посвистом: «беги, малый, в погреб, да принеси жидовского меду! Горелки даже не пьет! Экая про<па>сть! Мне кажется, пани Катерина, что он в господа Христа не верует. А, как тебе кажется?»