Максим Горький - Том 24. Статьи, речи, приветствия 1907-1928 Страница 63

Драма совершенно законная. Вероятно, и ещё не один талантливый человек погибнет, если не сумеет понять, почувствовать глубокое и всем ходом истории обусловленное значение того, что называется «смычкой» города и деревни. Трудно лирикам жить во время эпическое, в героические будни, я бы сказал.

А вот Госиздат напечатал книжку стихов крестьянина Михаила Исаковского «Провода в соломе». Этот поэт, мне кажется, хорошо понял необходимость и неизбежность «смычки», хорошо видит процесс её и прекрасно чувствует чудеса будних дней. Он пишет такие стихи:

«Радиомост

Каждый день суров и осторожен,Словно нищий у чужих ворот:Был наш край от мира отгороженСотней вёрст, десятками болот.

Эта глушь с тоскою неразлучна,Ветер спал на старом ветряке.Падал дождь. И было очень скучно,И дремали мысли в тупике.

Но взметнулись, вспыхнули зарницы.Чрез болота, пашни и кусты,К деревням и сёлам из столицыПротянулись радиомосты.

И в углу прокуренном нардома,Сбросив груз соломенной тоски,Вечером доклад из СовнаркомаСлушали, столпившись, мужики.

Грудь полна восторженного гула,Но кругом немая тишина, —Будто всех внезапно захлестнулаГолубая радиоволна.

А когда невидимые скрипкиЗазвенели струнами вдали, —Тёплые, корявые улыбкиНа корявых лицах зацвели.

Этот день никто не позабудет,Этот день деревню поднял в высь.И впервые неохотно людиПо своим избушкам разбрелись.»

Он рассказывает, как отец его вырубал орешины и дубки для цепов, а затем:

«На вновь отстроенном общественном гумнеОтчётливо стучала молотилка.»

О том, как Ленин, «простой и добрый», приказал возвратить отобранную у бедняка единственную корову. Он, Исаковский, говорит:

«Нынче жизнь расценивает в грошРазве только лодырь да калека.»

Он знает:

«Есть у нас прекрасная земля,Остальное вырастим мы сами.»

И — о себе:

«Я потерял крестьянские права,Но навсегда останусь деревенским.»

Вот это последнее, я думаю, уже неверно.

Михаил Исаковский не деревенский, а тот новый человек, который знает, что город и деревня — две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут, и знает, что для них пришла пора слиться в одну, необоримую творческую силу, — слиться так плотно, как до сей поры силы эти никогда и нигде не сливались.

В сущности, именно этот мотив и звучит во всех стихах Исаковского:

«Разбудили сразу, растревожили,Сердце бьёт во все колокола,Мы воскресли,Мы сегодня ожили,Чтоб творить великие дела.»

Стихи у него простые, хорошие, очень волнуют своей искренностью.

Впрочем, оговорюсь: я не считаю себя знатоком и тонким ценителем техники современного стиха. Страдаю пристрастием к стихам, простая форма которых насыщена ценным содержанием.

[Ещё рабселькорам]

Мне приходится повторять то, что я уже сказал в начале моего второго письма к рабкорам, напечатанного в «Рабочей газете»: я не советую рабкорам писать только о «хорошем».

Но вот в первом номере журнала «Рабкор пролетария» редакция журнала поместила ещё пять ответов рабкоров, придав им такой заголовок: «Рабкоры говорят: мы за плохое». И подзаголовок: «Разве можно молчать».

Как будто я или кто другой убеждал рабкоров: молчите о плохом.

Эти пять ответов написаны шестью рабкорами, и четверо из них густо дымят таким пессимизмом, что для меня совершенно ясно: пыль и мусор различных мелочей жизни делают для них невидимыми результаты работы их класса за истекшие десять лет.

Товарищ Ульяненко написал даже нечто совершенно панихидное: «От плохого не уйдёшь».

Но если таково ваше мнение, товарищ, зачем же тогда «огород городить»?

Откуда и как является этот безнадёжный пессимизм?

Я уверен, что причиной его является слишком узкий взгляд рабкоров на самих себя и на «своё». На себя они смотрят только как на уборщиков нечистот, а «своё» для них ограничивается пределами той фабрики, того завода, где они работают, откуда выметают сор и пыль. Такой взгляд мне кажется не только узким и неправильным, но — вредным. Вредным потому, что рабкор не является только уборщиком нечистот, хотя его труд по очистке жизни от грязи, хлама, от различных дрянненьких пережитков старины и напоминает именно эту работу. Однако это лишь внешнее сходство, по существу же рабкор — человек класса, который, взяв в свои руки политическую власть, успешно пытается овладеть всей хозяйственной жизнью страны для того, чтобы создать в ней неклассовое государство, государство людей, которые свободно работают на себя и для себя. Эта великая работа простирается дальше границ его страны, она ставит своей целью освобождение трудящихся всего мира.

С такой точки зрения для каждого грамотного и политически сознательного рабочего его труд, как бы он ни был мелок, каким бы ничтожным ни казался, — всё-таки является, по существу своему, великим трудом строения новой жизни. Такая точка зрения должна повышать энергию единиц, усиливать беспощадность в борьбе с грязными привычками людей, с их ленью, неуважением к труду, с бездушным отношением к людям, к пьянству, распутству и ко всяким прочим мерзостям жизни.

«Своё» для рабкора не только та фабрика, где он работает, не только то дело, которое он делает, «своё» для него — вся Страна Союза, всё, созданное и создаваемое в ней. Мрачный пессимизм большинства моих оппонентов тем и объясняется, что они суживают свое внимание на плохом и хорошем в пределах именно своей фабрики, не зная или забывая о всей коллективной работе, творимой в Союзе Советов рабочим классом.

Рабкоры А. и Н. Ефименко приводят такой факт: «У нас, на Макеевском заводе, в прокатном цехе, рабкоры писали только о недостатках. «Ничего хорошего у нас нет», — говорили они. Пошли мы по цеху, посмотрели — неправда. Есть хорошее».

Надобно знать вот что: каждая профессия налагает на человека свой отпечаток, так же как почти каждая профессия вызывает определённые болезни, например: наборщики, ткачи, скорняки предрасположены к туберкулёзу, торфяники, рыбники — к ревматизму, грузчики — к болезням сердца и так далее. Можно развить в себе и уродующую наклонность к подчёркиванию «плохого». У меня был приятель, токарь и резчик по дереву, он превосходно резал из «наплывов» различные мелкие вещи. Иду я с ним сосновым бором, окола Мурома, вокруг отличные, стройные мачтовые сосны. И вот приятель говорит мне:

— Красота — деревья, а ни к чёрту для меня.

— Как, почему?

— Да наплыва на них нет.

А наплыв — болезненное уродство дерева.

Ассенизатор-«золотарь» убеждён, что если б он не чистил выгребных ям, — все люди города задохлись бы в грязи. Он, по-своему, прав, и токарь тоже прав, но исключительная сосредоточенность на таких «правдах» очень мешает правильной и точной оценке великой правды коллективного труда. Человек должен быть выше и шире своей работы, тогда его работа будет лучше. На работу надо смотреть, как на игру оркестра музыкантов: они играют на различных инструментах, а получается превосходная музыка. Вот к такой музыкальности, к такому единодушию в труде и должен стремиться рабочий класс.

Товарищ Рябченко из Днепропетровска играет на большой медной трубе, генерал-басе. Играет он — отлично. Его длиннейшее письмо ко мне, к «дедушке», — чудесное письмо. Мне кажется, что товарищ Рябченко мог бы писать сокрушительные фельетоны, что он — один из тех рабкоров, которые со временем будут мастерами советской прессы. Как видите, я не могу не отметить «хорошее», где бы и в чём бы оно ни мелькнуло. Но я не думаю, что это такая же болезнь, как болезнь тех рабкоров, которые решительно говорят: «Мы — за плохое». Я считаю, что это у меня черта «биологическая», что она — от душевного здоровья, от ненависти к «плохому», от того, наконец, что я слишком много видел, вижу «плохого», и оно мне надоело. И оттого ещё, что я знаю: человек — хорош, а живёт и работает плохо, потому что ему не давали свободы работать хорошо.

Так вот — я говорю: очень хорошо играет товарищ Рябченко на большой медной трубе. Но если все у нас начнут играть только на генерал-басах — какая же это будет музыка, товарищи? Трубы — дудят, барабаны — трещат, а скрипок, виолончелей не слышно. Послушают люди этот свирепый шум и мрачно согласятся с товарищем Ульяненко:

«Да, от плохого — не уйдёшь».