Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский Страница 63

— Это им на закуску, — разморенно кивнул в сторону белой на солнце чайной фабрики с её молоденькими лаборантками. — Нэ поможэт это, бабахнэм по ним из тижола артиллэрии серии «А ну-ка отними!» и «Мишка на сэвэре». Эфиопски налог виручит! Им сразу расхочется лезть в глубину ящика. Развэ приятно видеть эту навоз?

Капитолий тоскливо глянул на не прикрытый ещё маминым чаем шморганный хлам в ящиках одаль, с нарочитой брезгливостью плюнул.

Таня с Настюхой засмеялись.

— Вам вэсэло, — поскрёб Капитолий за ухом. — А мой жэна… Как бы не занэсла надо мной мэч товарища Дамокла… Эсли узнает про лаборантки, про конфэтки-манфэтки… Конфэта — двигатэл прогресса на вэс чэловечества, да! А эй конфэтка — шали-вали с красиви дэвочка! Замэтит в подозрителни компании сэвэрного Михаила — уволит в бэссрочни запас. Вот так обстоит проблем на сэгодня. Бедни я… За вас могу крэ-эпко пострадать!

— Не кали себя, Капитоша, — подбодрила Настя. — Коли что, мы твоей половинке зашлём от всейной бригады тако-ой ультиматище!.. Не сдёрнет со сладкого довольствия… Не боись… Не то что в момент восстановя в законных правах супружника… На цыпоньках округ тебя залисит!

И показала, как забегает Капитонова жёнка, пробежисто заперебирала двумя пальцами по ребрышкам пустой бамбуковой корзинки.

Настя с Таней поклонились Капитону и побрели себе к посёлку.

— Нэ там «крэмлёвски горец» поймал врага, нэ там… — вернулся Капитолий к порванному разговору. — Развэ можэт так бит? Муж враг… А жэна, акадэмик двух акадэмий на Москва, Герой, дэпутат от сами Москви, и нэ могла зашитить? Она зашишала эго своей работой. За двадцат лет эго турми вивела двадцат сортов чая! За год отсидки один сорт… А эсли би Владимир бил дома? Сколко б она эсчо сделала? А он?.. Эух! Даже дэти не успели завести. Всё клали на потом, на потом, на потом… А потом пришла турма. Сами хороши сорт Ксениа назвала «Гэрой зими». Не боится двадцат пять градус на мороз! А я би назвал и эё, и Владимира Андрээвича Гэроями зими. Наша жизн — зима, бесконечни холодни зима…

Капитон сидел на уголке ящика, в печали сронив голову.

27

Ничто так не освежает, как снег на голову.

Г. Малкин

Незаметно, воровато подкатил на своей трёхтонке Иван Филаретович Половинкин, крепкий присадковатый мужик лет сорока. Выставился из кабинки.

— Казачок! Не спать! — гаркнул он в кузов Юрке, лежал на перевёрнутом ящике.

Юрка, любитель покататься по случаю выходного, бесплатное воскресное приложение к Ивану, а по совместительству и бесплатный грузчик, вскочил, с угрюмым рвением вознёс вытянутую ладошку к виску.

— Есть не спать!

— Грузим! Родина ждёт чай!

С бега Иван вцепился клещом в бока ближнего ящика.

— Ну-ка, сизарёк, — командует мне, — поддень с того краю, пока свободно. Подмоги по старой памяти.

Я заозирался.

Не видит ли мама? Вроде нету нигде. Я за ящик.

Откачнули ладом назад, с разлёту о-ох на борт!

Юрка на лету перехватил тяжелину, на коленках проворно утянул в глубь кузова.

Подбегает Чук-младший назад — новый ящик уже стоит на борту ждёт. Улыбается. Заждался весь.

Не сговариваясь, сорвались мы с Иваном на галоп.

Галопом к ящику, галопом уже с четырёхпудовым ящиком к борту…

В работе русский человек звереет.

Вижу, нравится Ивану, что на равных нянчу с ним ящики. Как заправский грузчик. Веселит его шалая работка. По глазам, ему вроде и жалко меня. Мол, лошак и не мал, да обычаем пропал: ты с хомутом, он и шею протянул. А вслух задорит:

— Люблю Серка за обычай. Кряхтит, да везёт! Вприбежку везёт!

Прижало меня до ветру по малой. Я в посадку, за ёлку.

И всей команде выскочил нечаянный перекур.

— Этой шкент, — добежал до моего слушкого уха сбавленный Иванов голос, — всем нам ещё вставит по фитильку. Чёрт его душу знает! В лес бегит — с книжкой. На огород — с книжкой. Коз гонит пасти — всё равно с книжкой! Чего он козам читает?

— Зато в школу книжки не таскает, — осадил Юрка.

— А чего в школу таскать? — снова Иван. — Всё книжкино он в башке тащит в твою школу… Пасёт рогатиков и карандашиком всё в тетрадку черк, черк, черк… Кой да что и зарисовал… У всякого мошенника свой план! Этот писателёк будет. Во-о-о-о где смеху! Схватишь вот так нечайко книжуху, а она — его!.. Литературу я круто уважаю. Книгу не брошу, пока не заслюню.

— Книга эсразу нэ пишут, — сказал Капитолий. — Сначал газэт пишут, да.

— Хо! Газэт этот обормотистый ужэ писал! — ладясь под грузина бригадира, кидает Иван ломаные слова и в запале дёрнулся к боку своей машины, размашисто обвёл пальцем номер ГРБ 08–21. — Во такенными буквищами, — постучал по борту, — писал в «Молодом сталинце» свой фамили. Разве не помнишь? Я приносил тебе под нос майскую газету? За той год? Суббота, помню, была, край недели?

Капитолий вяло поддакнул.

— Вот ты знаешь, — пытал Иван Капитолия, — в какой пьесе у Островского есть Истукарий Лупыч?

— Нэ знаи.

— И я не знаю. А он, пёсий лоб, знает! Мы с тобою, Капитоне, знаем только одного Лупыча, всеми глубоко уважаемого Ивана Лупыча Клыкова, родного папика этого маленького Чукчика, — понёс руку вверх к кузову, откуда сиял улыбкой Юрка. — А он один знает ещё и Истукария Лупыча в какой-то там пьесе какого-то там Островского! Нахалец!.. Я войну пробежал, старинную задачку про военных не раздел. А он раздел, чёрт его душу знает! Ту задачку наизусть заучил я, а не отгадал. — Иван распалялся, жар всё сильней загребал его. — Такая набежала задача… Воинский отряд подошёл к реке. Мост сломатый, вода глубокая. А переправляться надо. Чёрт его маму знает, как переправляться…

— О! Алёшика, твой брат, позват суда надо било, — предложил Капитолий.

Иван купоросно сморщился.

Ему этот Алёшик — как тупым серпом по попенгагену. Не терпел Иван всякого, кто ловчей него в деле плавал.

— Эк! Чудные чудеса, попал пальцем в небеса! — ухмыльнулся ехидой. — Тире идёт, своими словами буду говорить. Да твой Алёшик мало изабеллы пил! Старика Опохмелыча[123] в упор не признаёт! Мало сациви[124] кушал!

Напрасно Ванюшок так рьяно…

Уж кто-кто, а Алексей, весёлоглазый гладунчик не гладунчик, но и не хлюпкий заморыш, несколько похожий на вёрткий шарик, спец ещё тот. На своём тракторке с тележкой проскакивал там, где не всякий пеше пробегивал.

Вон на той неделе.

После дождя пьяная вода дуря