Евгений Замятин - Том 1. Уездное Страница 64

Отпустил себе Коныч брюхо и бороду. К бумагам прикладывал по безграмотству печать, накопчённую на свечке. Всю волю начальскую исполнял Коныч справно; и дали ему за то золотую царскую медаль.

С той поры писарю волостному Пал Палычу; дан был от Коныча приказ ставить на бумагах подпись: «Волостной старшина и кавалер, а по безграмотству его именная печать». Мужиков после медали Коныч зачал теснить, податя сбирал раньше сроку, – все чтоб на отличку перед начальством. Ну ничего, терпели, а уж стало вконец непереносно – это когда Коныч повесил приказ: «Сего числа старшина Иван Коныч Тюрин приказал проживающим семечек по праздникам и высокоторжественным дням не пускать отнюдь». Тут уж стали поговаривать, что пора бы Коныча и сменить.

Пока то да се – ан, глядь, уж тот самый год пришел, когда царь новую волю объявил. Первая была воля – от господ половину земли получили: ясно дело, насчет остатней земли указ теперь вышел. С первой-то воли народ, поди, расплодился, не хватает землишки, ну царь-то в это вошел и, значит, – дал указ.

Так вот точно странник Гавриил (хрипучий который) – все и обсказал по селу Ленивке. А уж Гавриилу все дочиста известно, трижды в Ерусалиме странник был, как же неизвестно, а японскую войну Гавриил в точности за три года предсказал.

Стал Коныч ждать бумаги насчет земли – от земского, от Тишки от Мухортова, а только нет бумаги и нет. Ну, спасибо, тут кучер мухортовский ихний приехал: прознал от него Коныч, что земский в городе засел и сюда носа не кажет.

Покумекал Коныч – покумекал:

«Нет, мол, указ надо сполнять в аккурате, потому медаль. Мало бы что, земский в городу – неизвестно что, а я сложимши руки и сиди? Этак нагорит».

И велел Коныч писарю бумагу писать к Русину-старику: от Русиных, мол, в первую волю нарезана была земля, ну, стало быть, и теперь…

Коныч диктовал, писарь писал:

«Бумага господину Русину,

Как обществу надлежаще стало ведомо, и не имея существования к, жизни, пришел указ надлежаще землю господскую, крестьянам, то. и прошу. Ваше Превосходительство господин Русин, надлежаще расписаться в слушании.

Волостной старшина и кавалер, а по безграмотству его именная печать».

А Русин не только, надлежаще не расписался, но на сотского ногами топал и жалобу грозил послать. Жаалобу! А указ-то от кого, а? Не-ет, Коныч службу знает, у Коныча недаром медаль.

У господ в те поры стражников по имениям понаставили, а у Русиных не было. Не то чтобы забыли или что, а просто станковой на Коныча – как на каменную гору:

– У Тюрина? У Коныча? Ну, брат, у него и не пикнут…

И не пикнули, верно. Собрал Коныч сход, писарю велел бумагу объявить, какую Русину-то писали, и всех нарядил на завтра с сохами идти – лехи запахивать, русинскую землю по указу переделять. И пошли, все до единого, разве старики какие недужные остались.

Хоть и перевалил октябрь за середину, а еще погожие были дни, сухмень, теплынь. Гурьбой шли чрез село к Русину мужики, а бабы на токах цепами стучали, и таково было весело всем, – беда!

Русинский белый с зубцами забор; над забором – листья на древах уцелели, где золотенькие, где красные, а на дому на русинском – крыша ясная, как жар горит…

Вышел к воротам генерал сам. Кра-асный, ну, чисто сейчас вот из бани, с полка.

Стал ему Иван Коныч произъяснять – вяк-вяк, а толку не выходит, не внятно:

– Надлежаще… Хотя-хоть и конешно, мы…

Ну ладно: велел старшина писарю говорить, а писарь говорит – как красна точёт. Писарь – сначала про Минина-Пожарского, потом про окружной суд, про Наполеона, потом про какого-то брухучего быка… Этакой ловкач!

Слушал генерал – слушал, да ка-ак зяпнет:

– П-пашли все вон!

Ну, тут что же, конечно: пошли, землю поделили, все честно-благородно. Бумагу написали, Коныч приложил печать: делу, стало быть, конец. Двух стариков приставили новые наделы сторожить, а Русину – усадьбу отвели, все сараи и всякие там причиндалы, и живности ему половину отдали. Все по совести, по указу, а он взял – да и нажалился, старый хрен. Ну, нынче и народ!

Через три дня – исправник приехал, стражников видимо-невидимо, а еще – малый молодой какой-то из города, с кокардой: из окружного, что ли. Забрали и Коныча, и писаря, и мужиков, кого погорластей. На телеги посажали – и эх… Бабы выли, а телята без хозяйского глазу, хвосты задрав, – по улице вскачь, телятам – веселье.

Судили мужиков из Ленивки не скоро, через год, почитай. И из острога на суд – все такой же пришел Коныч: ядреный мужик, ведьмедь, и медаль свою на шею вздел.

Говорили-говорили на суде – дня три без передышки, ну и языки же крепкие. А что к чему – неизвестно. Под конец и Коныча спросили. Коныч вскочил, руку приложил к сердцу, от сердца им стал говорить:

– Ваши превосходительства. Как по указу ведь я, надлежаще… Вот она – вот, от начальства медаль-то! А меня… Нешто так возможно?

Уж вечер, уж лампы зажгли, а судьи все не выходили. Уморился Коныч так, зря сидеть: «Что, мол, их на ключ, что ли, кто замкнул, не идут-то чего?»

Вышли, бумагу читали; сказали – тоже, мол, и они по указу судили, ну да кто их знает. Кто-то объяснил Конычу: оправдали, мол, можно домой.

Заторопился Коныч идти: надо еще до ночи управиться – новый хомут купить. Не то с господами-то проститься надо, не то нет? Остановился Коныч, к судьям повернулся – и еще попрекнул напоследок:

– Ну, вот то-то и оно-то: оправдали, домой. Я – знаю, я – по указу, надлежаще. Меня не собьешь!

1914

Кряжи*

Не перевелись еще крепкие, дремучие леса на Руси. Вот кто в Пожоге бывал – тот знает: хоть целый день иди, в какую сторону хочешь, все из лесу не выйдешь, все будут сосны шуметь, зеленошубые, важные, мудрые. А в Пожогу вернешься – у прясла встретит такой же мудрый, ту же думу думающий каменный бог: в запрошлом году рыли овин у попа – и откопали старое идолище. Там – Никола себе Николой, а все-таки и к нечисти надо с опаской: кабы какой вереды не вышло. И тайком от попа, с почетом, вынесли нечисть за прясло, там и поставили у дороги.

Через эту самую нечисть и пошла вражда между Иваном да Марьей. Вез Иван с базару лузги воз: послал поп за лузгой, вся вышла, не из чего курам месятки делать. А Марья везла дёрева на продажу: сосны трехчетвертные. У околицы у самой и встретились.

– Эй ты, с лузгой, вороти!

Эх, хороша девка, брови-то как нахмурила соболиные! Может, кабы нё такая была, не свернул бы Иван, а тут…

– А ну-ка, красавица, сама вороти: видишь, я с возом.

Ожгла искрой из глаз, стёганула по лошади Марья, хотела проскочить – да не спопашилась, зацепила осью за идолище, крякнула ось, покатились сосны трехчетвертные.

– Ах ты, заворотень, шаромыга! Я тебе покажу, как оси ломать…

Уж вскочила к Ивану на грядушку, уже замахнулась. Да на грех тут оборвалась пуговица у баски, разошлась на груди баска – и отзынула Марья.

У Ивана дух перехватило – от злости иди еще отчего, Бог его знает. А только ни слова не сказал, слез, у воза своего вынул ось и ей поставил: подавись, мол, на! Потом на руки поплевал, понатужился – силы и так довольно, а тут вдвое прибавилось: положил ей бревна на место, и поехала Марья.

Вот с той поры и пошло. Оба – кряжи, норовистые: встретятся где, в лесу ли на по-грибах, у речки ли на поводе – и ни вполглаза не глянут. Почерпнут по ведрушке и разойдутся, всяк по своей дороге.

Уж далеко отойдут, уж запутается между рыжих стволов белая баска Марьина, тут-то шишига и толкнет:

«А ну, оглянуться теперь? Наверно, далеко уж…»

И вот на тебе: как нарочно, оглянутся оба вместе. И отвернулись сейчас же, и побежали еще прытче, только плещется из вёдер вода.

В Пожоге народ на счету, на веду живет: скоро проведали, какая пошла раздеряга между Иваном да Марьей. Стали про них языки точить, стали их подзуживать, – ну просто так, для потехи.

– Эх, Марья, работник-то попов, Иван-то, богатырь какой: сам-один, своим рукам, всю попову делянку срубил. Ды кудрявый, ды статный: вот бы тебе такого в мужья! Не пойдешь, говоришь? Не хочет, братцы, а?

А потом – Ивану:

– …А встретили мы сейчас Марью: про тебя, Иван, говорила. И зазря, говорит, он на меня зарится, я сама у матери всем хозяйством правлю, мужиков этих самых мне не надобно. А уж, мол, таких, как Иван, без кола без двора, и подавно…

И разгасятся они оба, Иван да Марья, и обносят за глаза друг дружку словами разными: тем-то скоморохам, конечно, потеха.

А ночью… Да что: ночью человек ведь один сам с собой, да и не видит ночь ничего, состарилась, глаза потеряла.

Петров день скоро, великий праздник летний. Уж и погуляют же в Пожоге, похлебают вина до дна мужики, накорогодятся девки да парни.

Свой медный гребень – от деда достался – начищает песком попов работник Иван. Уж как жар горит гребень, а Ивану все мало, все лощит. Ох, выбрал, должно быть, Иван, кому гребень отдать! Есть откуда выбрать в Пожоге: пригожих много…