Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 64

– Василко, – хрипел Пешня. Кровь от усилий хлынула ещё сильнее.

– Живи, дядя Федот, живи!

– Нет, Василко... Не поминай лихом... – ещё успел промолвить Федот, опять рванулся, теперь уж навстречу смерти, и умер. Васька тряс его, плакал, вспоминая, о чём хотел спросить, но так и не вспомнил.

– Дядя Федот! Эй, дядя Федот! – Но казак замер, вытянулся.

– Тятька-то где? – наконец вспомнил Васька и затряс уже мёртвого Федота.

Зрелище сгоревшего зимовья, трупов казаков и тунгусов, возможно, как раз из того дикого и воинственного племени, которое не давало покоя Ямгиру, Ваську подкосило. Он тупо глядел вокруг полными слёз глазами, бродил по пепелищу, узнавая знакомые лица. Отца не находил.

«Неужто и его аманатом забрали?» – мелькнула догадка. Да вот и следы... много следов, ведущих в лес. Шаги неровные, спешные, и снова трупы, трупы... То казак со стрелою в груди, то тунгус... Тунгусов больше, а следов всё меньше. И теперь чётко различимы всего лишь три следа. Два тунгусских, мелких, сбивчивых, один – от огромного сапога. Правая нога слегка вывернута внутрь. «Тятька шёл!» – узнал Васька. Так только отец ходил, слегка заворачивая носок внутрь. Был ранен когда-то в эту ногу и потому косолапил. Вот видно: стрелял и пистоль бросил. Заряды что ль, кончились? А дальше цепочка кровавая. Его ли, вражеская ли кровь? Вот и отцовский шаг стал сбивчив. Значит, его.

«Наверно, упадёт скоро», – решил Васька, но ошибся. Отец ещё долго брёл по вражьему следу. Может, уж в полубреду, поддерживаемый одной только яростью, гнался за тунгусами. И вон они все трое. Видно, поняли, что раненый казак ослабел. Истратив стрелы, вернулись, чтобы дорезать его.

Но в последнем нечеловеческом усилии Иван, весь истыканный стрелами, стиснул своих противников за горло и рухнул, прижав их своим телом. А в живот и в бок ему кроме стрел воткнулись два коротких острых ножа.

«Вот он, тятька-то мой! И мёртвый не дался им... осилил!» – с горькой гордостью отметил Васька. С трудом разжав длиннопалые отцовские руки, перевернул Ивана на спину. Отец так и умер, глядя в лицо своей смерти. Может, в последний свой час думал о нём, о Ваське. Васька всхлипнул, залился слезами. Он только теперь понял, как сильно, как затаённо любил отца. Ближе человека у него не было.

– Тятя! Тятенька! – причитал он.

Отец смотрел куда-то мимо, в небо или в вечность, и не отзывался. Он всегда был молчун, Иван Долгий.

– Тятенькаааа!

А через день, вырыв в земле, оттаявшей от огня, две ямы, в одну свалил тунгусов, в другую положил казаков. Отцу выкопал отдельную могилу. Срубил для него крест.

Когда сошёл лёд, пустил на волю оленей. Сложив в карбас ясак, который собрали казаки, и Ямгировы дары, поплыл к Якутску, чтобы рассказать о случившемся воеводе и матери.

Певуньей была. Сойдутся девки на посиделках – чей голос громче всех? Фетиньин, конечно. И песен знала столько, что Отлас-старший, услышав её однажды, изумлённо крякнул и покачал сивою головою: «Соловьи-иха!».

И вот пропала охота петь. Ночи напролёт понуро шаркает по избе, цепляясь ногами за половицы. А если присядет – подопрёт ладонью щеку и, уставясь в одну точку, бессмысленно водит пустыми остекленевшими глазами. При живом муже безмужняя, при сыне бездетная. Куда-то бесследно исчез Васька, и молчун вестей о себе не подаёт. Да этот – бог с ним! – уже привыкла к его утомительному, вечному молчанию, а где Васька? Неужто растила, маялась, чтобы вот так сразу и нелепо навсегда потерять? Может, и в живых его нет?

И чем занять свою душу, истосковавшуюся в одиночестве? К кому припасть? Словом перемолвиться не с кем. Стешка чужая, порой ненавистная. Отчего у этой рыжухи всё ладно? Судьба выписывается ярко и приметно, как титлы на иконе. Вот с Володеем сошлась, родила ему сына. И любит её Володей. Фетинье бы час, а лучше ночь такой любви. Одну-единственную ноченьку, чтобы зачать и родить Отласёнка, озорного, горластого и весёлого в Володея... Да нет, что уж: стара. Четвёртый десяток погремливает и напоминает о себе сединой. Вечор выдернула две седых волосинки, провела ногтями – завились, стали ещё белее. Брезгливо кинула в печь, отвернулась.

– В чём провинилась перед судьбой? Кому и что сделала худо? Ведь всё при мне: с лица хоть воду пей. Волос густой, на две бабьих головы хватит, тело, как у молодухи.

– Вот позову сейчас мужика... Илью или Лучку – оба пристают. Да что звать, Лука вон опять проехал под окнами. Что надо-то? Что надо? Знала, что Луке надо. Погрозила кулаком, задёрнула занавеску.

А мыслям запретным не погрозишь.

Поднялась рывком, с треском напялила на себя уже ставший чуть-чуть тесноватым праздничный сарафан и, подмигнув Стешке, выскочила на крыльцо. Шла серединой улицы, размахивала платком, словно всё, что есть вокруг, создано для неё. Может, так и есть?

Бабы встречные судачили, казаки взбадривали усы, тянулись за ней гужом.

«Затосковала баба. Щас для её всё трын-трава...» – видя уходящую за острог Фетинью, подумал старый казак Махоня. Он перевидал много людей, много раз женился. Но, год-другой