Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915 Страница 65

— Я у вас не возьму этих денег. Вы же муж Ольги Семеновны.

— Да. Ну и что же из этого? Тем более вам нужно взять.

— Это невозможно! Вы сами понимаете, что это невозможно. Я сам не знаю, что я делаю, теперь поздно… мне ничего не надо! — Вам надо добыть эти деньги для человека, который вам очень близок, и который настолько был в вас уверен, что послал вас, почти ребенка, доставать ему эти деньги.

— Он меня не посылал. Это неправда! А в вас говорит ревность!

— Отлично. Если вы не возьмете этих денег, я завтра пошлю их господину Миусову; ведь вы его имеете в виду? Так что вот и подумайте.

Ларион Дмитриевич подошел к продолговатому зеркалу и как бы про себя заметил:

— Я не наблюдаю никакой перемены в моей наружности, а между тем, я как будто сделал доброе дело.

— Это потому, что вы его сделали не с тем чувством и не с тою целью, с какой нужно.

— А с какою же?

— Я не знаю.

Отступая от зеркала, Верейский снова сказал:

— Так как же: вы беретесь передать эти деньги, конечно, не говоря, откуда они, господину Миусову? Они все равно будут ему пересланы. Вы бы меня избавили от лишних хлопот, и, кроме того, я был бы вполне уверен, что мое инкогнито не откроется.

— Хорошо, я это сделаю.

Глава восьмая

Уже давно кончили работу, и все мастерицы, старшие и младшие, ушли спать, а Валентина с Устиньей ждали Анны Ивановны, ушедшей куда-то по делам. Так как зажжена была только одна слабая лампочка без колпака, то в комнате было тускло, темновато и неуютно. Валентина почему-то даже лежала одетая на кровати, а другая сидела в ногах, слушая, что та говорила, и слова были какие-то тусклые, неуютные и скучные, хотя говорила Валентина, по-видимому, о любви.

— Я ничего не говорю, Валя, ты моложе меня, но даже я это чувствую. Очень трудно с телом бороться, да я не знаю, и нужно ли. Ведь это такие пустяки, а на то, чтоб себя удерживать, уходят силы. Ведь их можно бы и на что-нибудь лучшее определить. Весь грех, вся тяжесть в том, чтобы считать это за что-то важное, за середину, а ты так смотри, будто на тебя болезнь нашла, ну, оспа, что ли, а потом прошла, и нет ее, что ж об ней думать? И потом, если человек здоровый и соблюдает себя, он словно безумным делается. Ему кажется, что будто он все время об одном заботится, как бы соблюсти себя, а на самом деле все дни, все часы, все минуты он мыслит о том, от чего соблюсти себя желает. Значит, силен был соблазн у преподобного Мартиньяна, что он в два года сто шестьдесят городов обежал, от женщин спасаясь, и все из головы их не мог выкинуть. Уж лучше тогда сделай — и позабудь; вот ты и покойна.

— Я не знаю, Устя. Вот я — молодая и здоровая, кажется, а тело у меня спит, ничего не просит. А между тем, я не могу тебе рассказать, как я его люблю! Когда Павел начнет говорить, так сердце у меня падает, падает… и холодно станет, будто в подполье проваливаешься… Наверное, я его душой люблю, Устя.

— Ну, а когда ты думаешь о нем . . . . . . . . . . . . . . . тебе не хочется, . . . . . . . . . . . . . . . чтоб он тебя целовал, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Знаешь, когда пить очень хочется, и чай пьешь горячий, так будто внутри есть такая точка . . . . . . . . что обжечь нужно. Обожжешь — и хорошо станет. Так и тут. А потом все косточки ломит, хорошо ломит. Будто побил кто тебя, или горячка начинается… Этого ты не думаешь?

— Устя, милая… не надо, не надо!

— Да ты не стыдись, скажи мне. Чего меня стыдиться! ведь думаешь?..

— Ну, думаю. Ну и что же?

— Вот тут-то грех и есть — думать-то . . . . . .

— Ой, Устинья, ты что-то мне не то говоришь.

— А будешь думать — все к этим думам и привяжется. Покажется тогда тебе, что ты любишь того человека, душу ему отдашь, колдовать начнешь, от Бога для него откажешься, а на самом деле ты о нем только думаешь, да и не о нем, о ком-то думаешь; он только под руку подвернулся…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— А как же в романах все описывают?

— Да потому что не понимают, потому и описывают. Еще, слов боятся: вместо одного другое ставят.

— Вот ты говоришь, что думать — грех, а зачем же ты мне все это рассказываешь?

— Потому что мне жалко тебя, Валя.

— Когда ты вот так говоришь, мне страшно делается, а сама жду, не дождусь, когда ты говорить начнешь. Ты ведь, Устинья, ветреница, скольких ты любила, тебе все нипочем, а мне, кроме Родиона Павловича, никого не надо, лучше в старых девках проживу.

— Был у нас на деревне такой мужик, все говорил: «Зажарь мне, баба, фазана. Ничего, кроме него, не хочу. Лучше с голоду помру, а кроме фазана, ничего есть не буду».

— Ну и что же? — Да что, — наверное, с голоду помер. Откуда фазана достать? Если бы этот мужик святой был, тогда мог бы хорохориться, а он был просто так, дурак привередливый.

— Ну уж ты там как хочешь со своим мужиком, а я своей любви не отдам, так и умру с нею. Ведь ты подумай, Устя, что я сделала! Ведь я к мужу этой Ольги Семеновны, к доктору Верейскому ходила… упрашивала его с женой помириться!

— Ну что ж он тебе сказал?

— Да что он мне сказал? сказал, что жена возвращаться к нему не хочет, а неволить он ее отказывается. Так, с виду показался мне человеком порядочным и совестливым. А я бы ее, негодяйку, по этапу бы вытребовала, за волосья притащила бы, не то что портреты по столам расставлять! Впрочем, люди ученые всегда бывают какими-то рохлями. От такого, конечно, и сбежать не грех, но зачем ей Родион Павлович понадобился? Она — женщина красивая, поет, везде вертится, кого хочет обольстить может, зачем же ей именно он понадобился?

— А затем же, зачем и тебе!

— Так ведь я же люблю его!

— Может быть, и она его любит!

— Не смеет любить его, вот и все!

Раздался звонок. Все время лежавшая Валентина, не меняя позы, сказала:

— Наверное, мама пришла! опять будет ворчать, что мы с тобою здесь сидим.

Но в комнату вместо Анны Ивановны вошел не снявший пальто Павел.

— Не могу дома сидеть. Мне до смерти нужно было Родиона Павловича, а его ни дома, ни у Ольги Семеновны нет. Мне очень спешно его нужно. Я к вам только на минутку… Если б ты знала, Валентина, какие страшные вещи со мною делаются! Я ведь сегодня был у Верейского… только вы, пожалуйста, никому об этом не говорите.

— Ты тоже никому не говори, а я сама была у него.

— Ты, Валентина? Зачем?

— Лучше не спрашивай, все равно ничего не вышло.

— Если б у вас был телефон, я позвонил бы домой, не приехал ли Родион Павлович.

— Если вам нужно, я могу сбегать в аптеку позвонить, — вызвалась Устинья.

— Да, уж, пожалуйста, сходите, я вам буду очень благодарен.

Не успела Устинья выйти за дверь, как Павел, нагнувшись к Валентине, спросил:

— Зачем ты, Валентина, была у Верейского? он очень дурной человек и непонятный, что меня еще более беспокоит…

Валентина вдруг прижалась к брату, стала крепко и беспорядочно целовать его лицо.

— Зачем я была у Верейского? потому что я не могу больше, Павлуша!..

— Разве ты, Валентина?..

— Ну, конечно. Неужели ты не знал этого раньше?

— Милая моя! милая, милая! — шептал Павел, отвечая на поцелуи сестры.

Вернувшаяся Устинья сказала, что Родион Павлович только что возвратился домой и скоро опять уезжает. В выходных дверях Павел столкнулся с высоким молодым человеком, белокурым, худощавого и болезненного вида. Не дав ему поздороваться, Валентина закричала:

— Евгений Алексеевич, я знаю, что вы — благородный и прекрасный человек, что вы меня любите искренне, что вы готовы все для меня сделать. Я все это знаю. Никто меня не любит так, как вы, но сейчас я вас видеть не хочу, понимаете, не хочу. Уйдите, ради Бога!

Глава девятая

Но дома Родиона Павловича Павел не застал. Матильда Петровна уже спала, так что он даже не мог спросить, куда и надолго ли ушел его брат. Ольги Семеновны не было дома, по крайней мере, из ее квартиры никто не отвечал. Он решил дождаться возвращения Родиона Павловича, когда бы тот ни пришел, и вместе с тем ему казалось немыслимым сидеть без сна в этих стенах, которые почему-то особенно давили и беспокоили его сегодня. Он знал, что, раз Миусова нет в это время дома, его не будет часов до шести.

На Невском было еще людно, и фонари ресторанов, шипя, горели. Павел хотел пройти на набережную, думая, что широкая полоса снега его успокоит, — как вдруг его окликнули по фамилии.

Он не сразу узнал своего бывшего товарища Колю Зайцева, которого не видел с тех пор, как того выгнали из училища. Обладая злым, ленивым и строптивым характером, он тем не менее всегда проявлял какую-то нежность к Павлу, так что того не только не удивила, но даже обрадовала встреча с ним.

— Куда идешь, Павел? я тебя, Бог знает, сколько времени не видел!

— А просто так себе прогуливаюсь.