Фаддей Булгарин - Димитрий Самозванец Страница 67

В полночь, когда все спали в замке, Лжедимитрий ходил большими шагами по своей комнате и с нетерпением поглядывал на стенные часы. Постучались у дверей; Лжедимитрий отпер задвижку и впустил Меховецкого и Бучинского. Они были печальны и в безмолвии смотрели на Лжедимитрия.

– Ну, что? Соглашается ли Пыхачев признаться, что он научен и подослан Годуновым? – спросил Лжедимитрий.

– Нет. Он упорствует в своих показаниях, – отвечал Меховецкий. – Ни льстивые обещания, ни угрозы не могут поколебать его. Он повторяет одно и то же. Вот собственные слова его: "Добрые люди могут заблуждаться, и в убеждении, что этот прошлец истинный царевич, они даже могут проливать за него кровь свою; им простит Бог и потомство. Но кто, подобно мне, уверен, что этот самозванец Гришка Отрепьев, тот умрет, но не поклонится идолу! Таковы русские!"

– Пыхачев говорит это? – спросил Лжедимитрий.

– Слово в слово! – примолвил Бучинский.

– Итак, он должен быть казнен для примера другим! – сказал Лжедимитрий хладнокровно.

– Но кто станет его судить? Русских опасно употребить для этого дела: они и так ненадежны. А мы не знаем московских законов, – сказал Меховецкий.

– Я суд и закон! – воскликнул Лжедимитрий.

– Положим, что ты осудишь его на смерть; но неужели нам должно влачить его за собою в Краков для казни? – возразил Бучинский. – Наши воины ни за что не согласятся быть исполнителями смертного приговора над человеком, который не осужден на казнь по законам нашего отечества. Для казни надобен палач.

– Я сам буду палачом! – воскликнул Лжедимитрий, затрепетав от злобы.

– Ты! – сказали в один голос Меховецкий и Бучинский.

– Да, я! – возразил Лжедимитрий. – Оставленный людьми и ведомый судьбою к великому моему предназназначению, я должен быть всем для себя: воином, судьею – а в случае нужды и палачом. Это название испугало вас. Переменим его. Я буду сам мстителем за оскорбление моего величества и исполнителем моего приговора!

– Делай, что хочешь, мы умываем руки! – воскликнули Меховецкий и Бучинский.

– Делайте и вы, что хотите! – возразил Лжедимитрий с досадою. – Но если бы я решился сохранить руки чистыми, то никогда бы не исторгнул скипетра из обагренных кровью рук Годунова. Понимаете ли меня, господа философы?

Лжедимитрий заткнул кинжал за пояс, взял молоток от конского прибора (14), накинул на себя плащ и вышел из комнаты.

– Подумай о славе своей! – сказал Меховецкий, провожая его на лестницу.

– Прежде надобно думать о власти, – отвечал Лжедимитрий и скорыми шагами сбежал вниз. – Добрая ночь, господа, – примолвил он. – Приказываю вам удалиться и оставить меня в покое.

В погребе замка лежал Пыхачев, скованный по рукам и по ногам цепью, прикрепленною к стене. Стража находилась у входа в подземелье, в нижнем жилье. Лжедимитрий взял ключ от погреба у начальника стражи, засветил фонарь и спустился один вниз. Войдя в темницу, он поставил фонарь на землю и запер за собою дверь.

– Послушай, Пыхачев! Мне жаль тебя. Привязанность детских лет отзывается во мне, и я хочу тебя спасти. Подпиши бумагу, что ты прислан сюда Годуновым, что ты подговорен им уличить меня, что ты признаешь меня истинным царевичем Димитрием – и ты свободен. Ты будешь первым боярином в России, первым другом моим, когда я воссяду на престоле; отдам тебе все вотчины рода Годуновых. Образумься! Ты видишь, что я повсюду признан царевичем, честим, уважаем. Король зовет меня в Краков, польские вельможи за меня вооружаются, все мне благоприятствует – и здесь, и в Москве. Бояре, синклит, духовенство и народ зовут меня на царство. Что значит твое упорство? Безумие! Покорись, и я разделю с тобою власть и сокровища.

– Не я безумец, а ты! – сказал Пыхачев. – Сознайся: разве я не знал тебя в отроческих летах в доме Богдана Отрепьева; разве он и мать твоя Варвара не называли тебя своим сыном?

– Какая нужда до этого? Они могли называть меня своим сыном; ты мог быть уверен, что я сын Отрепьева, и все это не доказывает еще, что я не истинный царевич. Ты знал меня в летах отроческих, а не был при моем рождении. Разве царевич, спасенный от убиения, не мог быть укрываем некоторое время добрыми людьми под именем их сына? Помни, что ты меня знал один только год. Рассуди все это хорошенько и покорись! Время дорого.

– Не погублю души моей преступлением святой заповеди: не буду лжесвидетельствовать! Я сам видел в Угличе труп царевича и, будучи ребенком, горько плакал в церкви над останками последней отрасли Рюриком поколения!

– Ты мог обмануться. Ты сам был дитятей. Я царевич Димитрий!

– Ты самозванец и обманщик! Григорий! не губи души своей, избегни прельщения дьявольского, прими снова ангельский образ и посвяти жизнь покаянию. Ударит час мщения Господня – и ты почувствуешь тяжесть позднего раскаяния. Не смущай спокойствия России. Я уверен, что ты найдешь легковерных и злых людей, которые могут доставить тебе средства терзать Россию междоусобиями. Но и одна капля крови русской, пролиянная в бранях междоусобных, возжженных обманом, не смоется ручьями слез раскаянья. Откажись от безумного своего умысла и примирись с Богом и людьми, Григорий!

– Итак, нет надежды к смягчению твоего каменного сердца! – сказал Лжедимитрий.

– Примирюсь с тобою, если ты откажешься от дьявольского прельщения и покаешься, – отвечал Пыхачев.

– Нечего делать: приготовься к смерти, Пыхачев! Помня детскую дружбу, я даю тебе несколько минут на покаяние. Если б я оставил тебя в живых после этого упорства, то был бы безумнее тебя. Чтоб я жил – ты должен умереть. Этот закон необходимости сильнее всех других законов.

– Не бери на душу нового греха! Кровь, невинно пролиянная, падет на твою голову! Отпусти меня в Россию, там я тебе не страшен. Там миллионы думают и верят так, как я.

– Эти миллионы людей будут верить тому, что я захочу. В этих миллионах не много таких, которые, подобно тебе, станут уличать меня детскою дружбою, знакомством с мнимым моим родом! Покорись-или приготовься к смерти!

– Покоряюсь Богу, совести и царю законному, – сказал Пыхачев, – и гнушаюсь тобою, бесчеловечным обманщиком. Господи! прости прегрешения мои, да совершится святая воля твоя!

– Аминь! – воскликнул Лжедимитрий и, устремясь на неподвижную жертву, поразил Пыхачева кинжалом. Кровь брызнула и оросила светлую солому, на которой лежал Пыхачев. Последние слова его были: "Господи, спаси Россию!".

Лжедимитрий, совершив гнусное злодеяние, расковал труп, возвратился в сторожевую палату и велел начальнику дружины следовать за собою. Пришед в свою комнату, он сбросил с себя окровавленную одежду, сел за стол и написал следующее:

"При ночном допросе русского изменника Пыхачева он признался царевичу Димитрию, что был научен Годуновым клеветать на своего законного государя. Царевич, тронутый его раскаянием, снял с него цепи и дал свободу. Но подкупленный убийца, слуга Годунова, не мог верить великодушию и быть признательным за милость. Он бросился на царевича, вырвал у него кинжал и уже готов был пронзить его сердце – Господь спас его вторично. Царевич обезоружил злодея и лишил его жизни. Так Господь Бог карает изменников и предателей!"

– Возьми эту бумагу и завтра поутру прибей к стене замка возле дверей, ведущих в подземелье, чтоб все могли читать ее. Русский изменник хотел убить меня в темнице. Защищаясь, я убил его. Сейчас вынесите тело его и похороните во рву. Вот тебе золото, раздай его своей дружине. – Воин поклонился и вышел. Лжедимитрий, не раздеваясь, завернулся в плащ и бросился на постелю.

Утром пришел к Лжедимитрию иезуит патер Савицкий, друг Мнишеха, который нарочно прибыл из Львова в Самбор, чтоб действовать в пользу питомца своего ордена.

– Почтенный отец! – сказал Лжедимитрий. – Ты, верно, уже слышал о смерти Пыхачева. Скажи, что мне должно было делать с этим ожесточенным, непреклонным гордецом? Он хотел моей погибели, но не имел к тому силы; я был сильнее – и погубил его. Это силлогизм, не правда ли, почтенный патер?

– Без сомнения, – отвечал патер. – Что сделано, то доказано.

– Пожалуйте же, успокойте моих нежных приятелей, Меховецкого и Яна Бучинского. Они еще неопытны в делах и не привыкли к сильным средствам, – сказал Лжедимитрий.

– Я уже переговорил с ними, – отвечал иезуит.

– Что же они говорят?

– Молчат и пожимают плечами, – сказал иезуит. – Это романические головы: им понравилась твердость Пыхачева. Они сожалеют о нем.

– Дети! – сказал Лжедимитрий. – Но говорил ли Меховецкий с воеводою о моем намерении жениться на Марине?

– Говорил, и воевода в восхищении. Супруга его уже надулась, как пава, а у панны Марины закружилась голова от царского титула, – отвечал иезуит. – Но вот идет сам воевода! Мне надобно скрыться, чтоб он не подумал, что я в согласии с вами…

Иезуит вышел в другие двери, а воевода Мнишех с Меховецким вошли в комнату.